Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Мишина свадьба положила как бы границу: юные подруги Елены Васильевны выходили замуж одна за другой. У Паши Русаковой был одинаковый роман с Леничкой, свадьба ее с каким-то немцем разошлась, и она засиделась. Нана Крич тоже долго не выходила. Была задержка с Верочкой Сырейщиковой, хоть она и была богатой невестой, но была необыкновенно дурна собой.

Леничка наша нашла себе новую компанию и дорогих друзей, сойдясь с ними у Марии Николаевны Ильиной. Это была большая ляминская группа, тоже наша родня, но которую мы совсем не знали.

Конечно, отношения между молодежью распределились по симпатиям и наклонностям. Миша сближался с Василием Карповичем по деловой части и с серьезной и хорошей Лизой, что через четыре года и привело их к женитьбе. Сергей Васильевич, пробывший год в Кяхте, не сумев пустить там корней, сближался с Верой. Хоть мы с ней и ровесниками были, но как девушка она опередила меня, да и была несравненно развитей меня.

Петр же и Надя были по тем временам значительно моложе меня, и мне с ними делать было нечего, почему я у них бывал, но редко. Леничка не сходилась с барышнями, нося в себе совсем другие задатки. Она любила хозяйничать, обшивать нас, чтение, музыка ее не интересовали, почему, сохраняя хорошие отношения с Шапошниковыми, она не была с ними близка.

Вася же наш, наш анфан терибль[137], был со всеми в дружеских отношениях, но не мог воспринять шапошниковской рамочной обстановки. Он больше нас всех унаследовал отцовскую несдержанность, а воспитания настоящего никто из нас не получил. Однажды за обедом у Шапошниковых он заявил, что родители только стесняют детей, а как им стукнет 16 лет, так родителей надо за ноги – и об забор. В один прекрасный день обругал в глаза дурой нашу Креску и вообще удивлял всех быстротой своих выводов и заключений, но не всегда и всем они приходились по вкусу. Креска стала его избегать, у Шапошниковых его терпели. Все-таки, несмотря на его грубость и несдержанность, из нас всех он был самый разбитной и талантливый на всякие быстрые затеи. Декорировать ли бал в Перловке, устроить ли бал в Кунцеве прямо в парке, любительский спектакль – тут Василий Васильевич был первый. Вкусу и сообразительности по этой части было у него море. По годам он был ровесник с Василием Шапошниковым. Тот был для него слишком деловит, но когда пришло время и Василий Карпович завел своих рысаков и предался легкому образу жизни, то Василий Васильевич оказался незаменимым товарищем.

Для меня же и здесь настоящего поприща не оказалось, и я в одиночестве коротал время дома, путаясь между нашими уже многочисленными знакомыми, смотревшими на меня как на младшего, почему в обычное время я находился в компании все того же Курочкина.

Жили мы в доме Дунаевых, владение их занимало целый квартал. Он был занят их громадным особняком, выходившим на Садовую, дом был с колоннами, вероятно старый дворянский. Говорили, что во время холеры там помещалась холерная больница, что сделало дому такую репутацию, что его никто покупать не хотел. Наконец явился Дунаев и взял это владение за бесценок, дом отделал для себя, а в надворных постройках устроил табачную фабрику. Построек же этих было целый переулок, и все еще оставалось множество пустого места, на котором рос старинный сад.

Дунаевы были сродни Епанешниковым, а следовательно, и нам. Наш переезд встретили они не как домовладельцы, а пришел старший брат познакомиться и принес большой ананасный пирог, доставивший нам громадное удовольствие. Сад предоставлялся в наше пользование. Летом-то мы жили в Мытищах, а зимой было хорошо тем, что в саду устраивалась большая гора и можно было кататься, что и было использовано. К нам стали приезжать для этого Русаковы, Кричи, Кашперовы, бывали иногда Самгины. Шапошниковы не катались, боясь простуды. Анна Алоизовна всегда наблюдала за здоровьем. Обычно, когда придешь к ним, она тебя осмотрит и скажет, у тебя вид хорош или плох. Василий Васильевич наш однажды заявил ей: «Уж больно, Анна Алоизовна, мне ваши пейзажи наскучили».

Время на горе проводилось, как обычно, весело. Тут завелся у меня приятель, но ненадолго. Это был Сережа Дунаев. Мы гоняли с ним по саду, катались с горы, стреляли из «монтекристо»[138] воробьев и галок. Один раз чуть не попали в скверную историю. Увидали мы, [что] над забором торчит фонарь, и захотели в него попасть. Прицелились и – бац! Только услыхали звяканье стекол, как показалась голова фонарщика. Выстрели мы на момент поздней, угодили бы ему в голову, убить бы, пожалуй, не убили, а синяк бы получил он здоровый. Пока он что-нибудь сообразил, конечно, мы уж скрылись за кустами.

После отца осталась у нас занятная палка, он привез ее из Парижа. Шишка ее развинчивалась, и в ней открывалась трубка, и сама она развинчивалась пополам, снимался наконечник. В развинченную половинку вкладывался патрон или маленькая ракетка, палка свинчивалась – и стоило дунуть в половинку шишки, как раздавался выстрел. Попасть в цель было трудно, но на близком расстоянии глаз подбить было можно. Ракетки же ночью вылетали неожиданно, неизвестно откуда, было очень занятно. Палка эта получила здесь свое применение, и мы палили из нее. Сережа же скоро уехал не то в Питер, не то в Ригу, и мы больше никогда не виделись.

Тем временем вошли в моду симфонические вечера, и вся Москва по субботам стала устремляться туда, не столько для музыки, которая была великолепна, сколько людей посмотреть и себя показать. Моды из широких превратились в узкие, и молодые барышни носили шлейфы. Как сейчас помню, и Елена Васильевна взялась франтить, соорудив себе голубое платье, юбка которого была покрыта мелкими оборочками с белыми узкими кружевцами валансьен[139]. Конечно, не обошлось и без шлейфа, обшитого тоже такими оборочками. Талии носили тонкие и длинные. Это был самый расцвет Елены Васильевны, и понятно, что ей хотелось франтить. В собрании же собиралась вся наша вновь испеченная компания, так что на этих вечерах бывало необыкновенно весело. Так как наши без болтовни, острот и всяческого смеха не могли нигде быть, то и были облюбованы хоры, куда все и собирались.

Тут между Леничкой началось сближение с Кашперовыми.