Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

каждые четыре дня – это звучит потрясающе: я вспоминаю «Тонкую красную линию» и упорство породы бульдогов и надеюсь, что нынешнее поколение британцев не выродится: пусть они держатся за свое оружие хотя бы сорок дней (включая воскресенье) – и если они захотят продолжать в том же духе и дольше, они не будут меня обижать.

Что касается [вас] Фрер, то я считаю, что это был счастливый день, когда я встретил вас, и вы стали моим издателем. Я никогда не смогу узнать историю всего, что вы сделали, но, пожалуйста, не думайте, что я принимаю все это благодушно: я знаю вашу ценность, и меня переполняет глубокая и огромная благодарность. Надеюсь, вы всегда будете моим другом и не найдете во мне ничего странного, потому что я из другой страны и говорю с другим акцентом. Помните, что я американец и что я открою вам свое сердце по любому вопросу, который может относиться к моим взглядам на жизнь, а не к вашим; но никогда не вспоминайте меня как иностранца и чужака – настоящая республика на этой земле простирается отсюда до Китая, и как вы ближе ко мне и ближе к цвету моей руки, сердца и духа, чем большинство американцев, так, я надеюсь и верю, я ближе к вашей мысли и языку, чем большинство англичан. Как-нибудь я хочу рассказать вам, что я чувствовал в тот день, когда вы повели меня к Ричарду Олдингтону, и вы все были старыми друзьями и говорили на одном языке: вы, мистер Олдингтон, миссис Патмор [миссис Бриджит Патмор, мать Дерека Патмора] и Том Макгриви [Ирландский поэт]. Я чувствовал себя таким странным и чужим, и в то же время таким близким к вам, как будто мне нужно было только найти ручку и открыть дверь или ткнуть пальцем в стену. Мы все четверо в изгнании, но иногда случаются вспышки молний, и мы видим путь, который, как нам казалось, мы забыли…

Я полагаю, Фрер, что вы, возможно, избавили меня от грубых рецензий, но ваши письма мне показались очень радостными по поводу этой книги: я надеюсь, что это правда, и что вы и «Хейнеманн» действительно довольны тем, как все идет. Пожалуйста, не будьте со мной вежливы в этом вопросе: говорите прямо. Но если кто-то из них сказал, что я никуда не гожусь, не верьте этому: Я напишу вам другие книги, которые отодвинут эту в тень, и мы заставим Силы Тьмы есть ворон до того, как закончим…

Погода здесь жаркая, но очень хорошая, и мое времяпрепровождение заключается в поедании той хорошей озерной рыбы, которую вы так любите. Скотт Фицджеральд телеграфировал мне из Парижа сегодня утром, что он только что дочитал мою первую книгу за двадцать часов подряд и что он «чрезвычайно тронут и благодарен». Надеюсь, он раскается, и будет вести лучшую жизнь в будущем. Я работаю над своей новой книгой каждый день.

P.S. Пожалуйста, пришлите мне экземпляр первого английского издания, пока оно не стало таким чертовски ценным, что я не смогу позволить себе его купить!

Алине Бернштейн

Женева

Гранд Отель «Бельвю»

12 августа 1930 года

Дорогая Алина:

Сегодня днем я отправил тебе письмо и сказал, что напишу еще, но я не могу написать тебе ничего особенного. Я пытался написать тебе, но в письме, которое я начал, было слишком много горечи о нашей совместной жизни и о твоих друзьях, поэтому я его уничтожил. Я больше не хочу говорить тебе эти слова, потому что они не приносят пользы, большинство из них уже было сказано.

Мы знакомы уже пять лет, я никогда не смогу забыть тебя, я знаю, что ничто другое, равное моему чувству к тебе по интенсивности и страсти, никогда не случится со мной. Но сейчас мы подошли к концу. Моя жизнь разбита, но я собираюсь попробовать, смогу ли я снова встать на ноги. Впереди меня ждет только одно: работа. Осталось выяснить, есть ли во мне силы для этого. Если нет, то я пропал.

У тебя есть работа, у тебя есть дети, у тебя есть друзья и семья. Если ты испытываешь по отношению ко мне те муки, о которых говоришь в своих письмах и телеграммах, я могу лишь сказать, что тебе следует полностью отдаться тому, что у тебя есть. Такое короткое письмо, как это, может показаться резким и жестоким, но ты знаешь, что я чувствую, что я отдал все силы своей любви тебе […] [Следующая часть этого письма, написанная на той же канцелярской бумаге, возможно, является частью черновика, который, как сказал Вулф миссис Бернштейн, уничтожил].

Хельберны, Симонсоны, Мёллеры и так далее, а также фирмы Дэвиса, Кёртесса и Франкау. Я считаю тебя ответственной не только за твою собственную жизнь, но и за жизнь твоих друзей – ты больше не можешь уйти от ответственности за них, потому что ты – часть их жизни, а они – часть твоей; невозможно больше верить, что эти люди могут быть твоими самыми близкими друзьями и что ты ничего не знала об их мерзости или никогда не была ею затронута. Ты запретила мне видеться с несколькими людьми, которых я знал в Нью-Йорке, которые были моими настоящими друзьями: вы звонила им, чтобы они держались от меня подальше, ты называла их нецензурными словами, ты отнимала их у меня одного за другим в течение последних пяти лет, и (после того как я добился небольшого успеха, но не раньше) ты отдала меня на растерзание, предательство и ложь людей, которых ты знаешь. Я расскажу тебе, кто эти люди:

1. Мисс Эмили Дэвис, принимающая наркотики, опиум и любительница жиголо, черных и белых: эта леди – чисто литературный продукт, созданный мистером Арленом, мистером Хаксли, мистером Хемингуэем и всеми другими людьми, которые создали этих прекрасных […]

После этой последней попытки Вулф резко прекратил всякую переписку с миссис Бернштейн на весь оставшийся год по стипендии Гуггенхайма.

Следующее письмо Сьюзен Хайд (позже миссис Джозеф Тонетти) никогда не было отправлено по почте, но было найдено среди бумаг Вулфа. Он познакомился с мисс Хайд в Нью-Йорке незадолго до своего отплытия в Гуггенхайм и иногда видел ее и ее брата, Роберта Макки Хайда, и других членов их группы в Париже в июне.

Сьюзен Хайд

Женева, Швейцария

[август 1930 года]

Дорогая Сьюзен:

Спасибо за ваше приятное письмо, а также за сто французских франков. Я не буду называть это подарком, поскольку ты говорите, что