Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Николай Павлович, и эта «достойная чета» получила возможность сочетаться браком. К этому времени умерли и старики, но оказалось, что вместо ожиданного громадного наследства Николаю Павловичу достались лишь обломки бывшего великолепия и ему из пышного особняка на [Большой] Дмитровке пришлось перебираться в маленький особняк где-то в переулке близ Малой Дмитровки. Фабрики, дома – все было заложено и перезаложено, ночлежный дом закрыт и продан, судьбу других учреждений не знаю, но, вероятно, и они прикончились. Чисто судьба отнимала у людей нечисто нажитое добро. Что тут было скандалов у отца с его изящными детьми, знают только стены их дома, да и те, кто интересовался такими сплетнями. Старший сын Коля, княжеское отродье, не то грозил отцу, а то и в самом деле женился на кухарке.

Но интересны были два брата Королевы. Они происходили из одной из стариннейших московских купеческих фамилий. Их отец или дед был городским головой в Москве и прославил себя неслыханными кутежами. Мой приятель Федор, эрмитажный лакей, почтенный старичок, когда я, бывало, приезжал один ужинать к ним в ресторан, развлекал меня рассказами о похождениях этого «отца города». Федор в те времена еще был молодым парнем и служил в трактире Лопашева, помещавшемся в самом центре торговой Москвы, на Варварке. Никаких еще «эрмитажей» в те времена не существовало, и лопашевский трактир считался первым, отвечая на вкусы серого полумужицкого, но страшно богатого купечества. Очень жаль, что старики, знавшие жизнь этого трактира, не поведали борзому писаке о том, что творилось в этом знаменитом центре московской торговли, так как все крупные сделки заканчивались колоссальными кутежами, зачинавшимися в нем и распространявшимися дальше сквозь все подобные убежища в городе и окончательно выливавшимися под гордыми пальмами «Стрельны», где они нередко склоняли свои пышные головы перед разошедшимися «кит китычами», рушившими все, что попадалось на их пути, будь то зеркала или драгоценная посуда.

Одним из самых блестящих представителей этой дикой орды был предшественник господ Королевых, нося звание московского городского головы. «Бывало, – говорил Федор, – приедут-с, – и перечисляет целый ряд звонких фамилий, – закажут кушать, а пока закуску им подают. К концу обеда разойдутся и требуют хор, а мы – то есть половые ресторана – обучались хоровому пению, тотчас и выходим. И начинается потеха, господа с нами заодно поют, сами шампанское кушают, чтобы и мы пили-с. Придут часам к 12, а к ночи уезжают-с. Сами еле на ногах стоят, и мы качаемся. Сколько прокутят-с, столько и нам на чай пожалуют-с, случалось, до пяти тысяч так зарабатывали-с». Следовательно, Королеву обходилось уж в десять. «От нас, значит, едут в „Грузины“ к цыганам, там покуролесят да в „Стрельню“, бывало, по три дня пропадали-с». А там опять за дело, до следующего такого же сатанинского выхода. Очень жаль, что я тогда не писал, а много Федор знал об этой компании, которая в темноте своей клала основание фабрично-торговой культуры России, отводя душу в богатырских кутежах.

Я теперь все забыл, но между собутыльниками Королева были фамилии крупнейших фабрикантов нашего времени. Но так как Королев шел впереди всех, то его сапожное дело не выдержало таких неистовых натисков хозяина, и нашим Королевым досталось сильно растрепанное дело, которое они и предпочли закрыть, оставшись верными родительским традициям. Пока были обломки отцовских капиталов, они проедали их как знатоки этого дела, а когда капиталы ушли, Сергей стал старшиной Купеческого клуба. А так как никто лучше его не знал обжорного дела, то он и заведовал кухней и являлся главным лицом этого «храма Мамоны».

А Владимир пристроился при Ляминых и сестре Носовой, где знания его были необходимы, и он играл у них роль метрдотеля, так как эти дома только и жили обжорством, и он был там первым человеком. Противно было смотреть, как эти два громадных толстяка священнодействовали, пожирая изобретаемые ими кушанья. Владимир, вращаясь и в дамском обществе еще, пытался своей внешности придать элегантный вид и разводить умные разговоры. У Сергея же было только мужское общество, где ему церемониться не приходилось, и он принял вид просто жреца: одежда у него всегда была сальная, разговоры только о еде. Когда мы покинули Москву, они были уж стариками, но еще высоко держали свое знамя, а что сталось с ними теперь в голодной Москве, подумать даже жаль.

Подобных карьер даже Москва, видавшая, кажется, все, не видала, а повторение чего-нибудь подобного кажется немыслимым. А держали они себя с такой олимпийской важностью, что кто не знал их хорошо, мог думать, что это чуть ли не министры. Кажется, в Китае было время, что крупнейшие сановники отличались толщиной. Там эти два могли бы занять достойные их места, только и там время это прошло. То было время, когда богатейшая русская душа, не находя никаких культурных выходов, в диких оргиях искала отдыха от своих повседневных трудов. Затрата страшной энергии в направлении к наживе ничего, кроме денег, не приносила, и голодная русская душа громила и била все, что подвертывалось ей в дни разгула.

Но настали новые времена, от диких разгулов и благотворительности Москва стала скоплять культурные ценности; что раньше уходило на погромы, стало помещаться в драгоценные собрания картин, библиотеки, клиники, стипендии и просто в домашние музеи. За последнее время о безумных кутежах уж ничего не было слышно, Москва просто полюбила хорошо покушать, приезжая из оперы Зимина, Мамонтова или из консерватории, выстроенной за счет Солодовникова.

Описание всех собраний старины, разместившихся в купеческих домах, потребовало бы годов труда и целой библиотеки. Все, что скупалось в XVIII и начале XIX века нашим высококультурным дворянством для украшений своих палат, потеряв устойчивость в конце XIX века, в начале XX стало переходить в руки разбогатевшего купечества для сохранения этого художественного достояния, имевшего перейти в музеи России, которая не могла же всегда оставаться в том застойном виде, в каком пребывала во время последних царей.

Но истории угодно было стереть с лица земли тот культурный чернозем, который хоть и медленно, но верно наслоялся в больших городах. Страшная волна революции смыла и людей, и имущество. Теперь бедная наша мать корчится в родовых муках новой культуры, мир взирает на ее страдания, не зная, как отнестись к ним, и, как вор, расхищает ее художественные сокровища. Могучее же тело России не может умереть от этих страданий. Может быть, много потребуется времени для восстановления ее сил, но придет день, когда она, благодаря новым богатырям, воспрянет в невиданной силе и могуществе и потребует отчета у мира за все