Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

В его благочинии находилось село Тайнинское, тоже дачное место, с церковью, помнившей Грозного Иоанна. В ней было сохранено его Царское место, были целы пруды его дворца и живы несколько вязов и ив редкой старости. Церковь же была в большом упущении, в подвалах ее без призора валялось старинное церковное имущество, а между ним много разных икон. Образа были разные, но я сам видел между ними образа резные по дереву, что одно свидетельствовало об их интересности и древности. Происходил такой беспорядок оттого, что поп был пьяница. Не диво было увидеть его в драном подряснике, и грязном подряснике, и скверной шляпе, мерящего ширину улицы, а то и просто в канаве. Хотя и был поп великий пьяница, однако не без предприимчивости.

В Перловке поселилась очень богатая старушка с дочкой почти такого же старого вида. Это была Анна Семеновна Четверикова, рожденная Лепешкина, в семье которой сильно гнездилась церковная благотворительность. Поп это проведал и стал охаживать ее, а она стала помогать церкви. Но попу все было мало, и он придумал некий трюк. Он отправился в подвал своего храма и выбрал там очень старинный образ Божьей Матери. Никто не знал, что там валялось, да если кто и знал, то от поповской выдумки никому плохо не должно было быть. Выбрал поп образ и приладил его где-то в глухом месте старинного царского парка – и молчит. Вдруг кто-то на образ наткнулся, бегут к попу – кричат – «Явленный образ!» Поп поднял трезвон, крестный ход, служит молебен, несут образ в храм, со всяческими почестями устраивают его в нем. Пошли молебны, молва ширится, чудеса какие-то пошли. Четверикова уж там, заказала драгоценную ризу, храм отделывает, а причет руки потирает, денежки заколачивает. Наш батя должен в консисторию подавать сведения обо всем, что в приходах творится. Дивится он «чуду в Тайнинском», стал справки наводить – тут все и открылось, попа турнули, а что с образом случилось, не знаю.

Батя же стареть стал, и вся эта канитель ему наскучила, да и денег нажил, вероятно, порядочно, захотелось места попокойней. А тут освободилось такое в Косине, где Святые озера, его туда и назначили. Косино недалеко от Москвы, а озера – те же мытищинские бочаги. Что-то бездонное, связаны они с какой-то легендой[128], которой, к сожалению, не знаю. Искони веков ходят туда паломники и почему-то бросают деньги в озеро. Летом там много дачников, есть и фабрики. Между прочим, была там фабрика А. М. Горбачева, а летом паломники да приезжие из Москвы попов донимают. Попов было там несколько, народ они завистливый. Попал наш батя в такую кашу, что беда. Молебны заели. Он назад просится – нельзя. До того дело дошло, что здоровье падать стало, да и тоска по Мытищам, где прожил он больше 30 лет. Он хлопотать, видно, хорошо заплатил в консистории – вернули старика назад.

А тут подошел 1905 год. Народ на фабриках с цепи сорвался. Не может батя на улице показаться: либо насмешки, либо свистки, либо какую-нибудь гадость устроят. Наконец ворвались к нему в дом, говорят: «Иди, поп, на колокольню трезвонить». Он их погнал, человек был мужественный и стойкий, но с массой ничего не поделаешь, схватили его мерзавцы и поволокли на колокольню, веревку к руке привязали, да и мотают ей – будто сам поп звонит. Это происшествие так потрясло старика, что недолго жил он после этого, стал хворать, хворать и умер, в самый день после службы в Мытищах на Благовещение: отслужил обедню, попрощался с прихожанами, вернулся домой, лег под образа и тихо скончался. Во время прощания вся церковь плакала. А больная жена его пережила и к родственникам в Пушкино уехала, только опять сильно пить стала. Это плачевная история об единственном бате, которого мы все любили и уважали.

В Мытищах начинался водопровод, снабжавший Москву водой. От села до святого колодца шла старинная березовая аллея на добрую версту. Была легенда, что ударила молния, и на том месте, где она ударила, образовался ключ, и была над ним выстроена часовня. Раз в год, летом туда совершался крестный ход. Интересно было проникнуть внутрь этой часовни. Там находился круглый резервуар сажени три в диаметре, и стояла в нем на большую глубину такая чистая вода, что ее почти не было видно: если шевельнуть ее палкой, пойдут волны, тогда только ее и увидишь. Таких резервуаров было несколько, а один был очень большой, вода из них направлялась в трубы и шла в село, где находилась водокачка. Чтобы вода не могла задохнуться, над этими трубами были выпущены на поверхность земли трубы с круглыми крышками в дырах. Когда мы впервые увидели эти штуки, то отец назвал их «чертовыми перечницами», так это название к ним и прилипло. Из труб вода поступала в резервуар водокачки фонтаном в аршин толщиной, но невысокий – много, если она била на аршин, скорей это был круглый водопад. Шум стоял по всей водокачке, и было очень красиво.

Рахмановы

Семья староверов Рахмановых, шапошниковских родственников, жила еще по старинному укладу. Старший в роде был полным распорядителем во всех делах рода. Все капиталы, все дела и имущества были в его полном и бесконтрольном распоряжении. Глава семьи содержал ее, как хотел.

Я еще помню Карпа Ивановича. Седой был, с длинными волосами, почти как у попов. И брови были у него громадные, как лохматая щетка, и вообще он производил на меня впечатление человека страшного. Может быть, он был человек и хороший, но каково-то было целому роду плясать по дудке такого человека. Если б наружность его отвечала внутренним качествам!

Рахмановы, как и Солдатенковы, играли в расколе крупную роль, только на разных амплуа. Рахмановский период, так сказать, предшествовал солдатенковскому, причем последний можно считать культурным, а первый – архаическим. Рахмановых надо считать староверами-фанатиками, обладавшими, кроме громадных богатств, еще и безграничным доверием староверов, бывших совершенно некультурными, а исключительно фанатиками.

Во времена Филарета на них было поднято настоящее гонение: людей хватали и без суда и следствия выбрасывали в Сибирь, а имущество их конфисковывалось. Современники Филарета считали митрополита чуть ли не святым. В семьях, как Мякишевы, о нем говорили с благоговейным трепетом: какой он был маленький и