Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Двоюродный брат его, Доброхотов, тоже был музыкант. По-видимому, эти два музыканта дружили и во время революции пятого года создали так называемую «Русскую Марсельезу», положив на музыку: «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Гимн этот имел громадный успех и, вероятно, до сих пор поется в нашей несчастной России и, пожалуй, в голову никому не приходит спросить, а откуда взялась эта музыка. А создали ее два мальчугана, из которых один был трактирным скрипачом, игравшим за стакан водки[123].

Валентин совершенно скрылся с глаз моих и вынырнул лишь во время войны, когда Леничка обратилась ко мне по просьбе Марфени как-нибудь спасти Валентина от войны, куда уж его собирались отправить, несмотря на слабые легкие и общее очень плохое состояние. Я велел прийти ему ко мне, познакомился с ним. Оказался он очень скромным, болезненным человеком, уже женатым на какой-то курсистке, имевшей порядочные средства. Любя его, она употребила все усилия и удержала его от пьянства и вывела к хорошей жизни. Не знаю, что он делал, учился ли дальше музыке или где-либо служил. С моей стороны я вошел в его положение со всей энергией. Было назначено освидетельствование, он получил полугодовой отпуск, там еще [один], и в конце концов освободили от военной службы.

Был ли Николай на войне, не знаю, думаю, что у того не было причин уклониться от нее. Недавно в Берлине от Шустовой узнал, что находится он в Москве и благополучен. А от Ленички с год назад имел письмо, она сообщала, что старуха Марфеня была у нее и велела всем нам кланяться. Еще до войны или во время ее она продала свой двор тысяч за 12, внесла, по-видимому, какой-то вклад в свое Рогожское кладбище, получив при нем квартирку, и предалась богомолью. Там, должно быть, и доживает старушка в мире и тишине свой век, только если варвары ХХ века не нарушили и этого мирного пристанища и не повыгоняли на улицу этих чистых сердцем людей.

Наружность ее была самая обыкновенная. Обыкновенный женский рост, скорей полная, чем худая, вся какая-то округлая, лицо круглое, сильно испорченное оспой, круглые серые добрые глаза; на седых, гладко причесанных с пробором волосах платочек, надетый косынкой; на плечах, тоже косынкой, темная рисунчатая шаль, и широкая темная юбка. Вся круглая, мягкая, и в движеньях мягкая, и мягко бежит по пустому поводу, и мягко кланяется спиной за ласковое слово, и мягко смешливая из-за всякой шутки. Не в пышных хоромах создаются такие типы. По-своему прожили они век с Курочкиным в скромном довольстве, не гонясь за большим, творя большое дело охранения осиротевшей семьи, и охранили, оставшись тем, чем были, – чистыми и честными. Не их вина, что выращенные на их глазах птенцы разлетелись по поднебесью и в бурю рухнули и обратились в ничто.

В это время контора наша перебралась в Милютинский переулок. Наша квартира в доме Лангового была особенно хороша, находясь над конторой. На самом же деле этаж наш был деревянный, старый, а потому и холодный. Мы решили искать себе квартиру и нашли на Тверской в только что отстроенном доме Молчанова. Молчановский дом был один из первых больших квартирных домов, выстроенный на европейский лад. Эта квартира была действительно очень приятная и удобная, хотя было в ней всего шесть хороших комнат, в том числе одна для прислуги. У меня оказалась большая светлая комната, которую я и взялся обставлять на франтовской манер, перегородив ее на две штофной портьерой. В одной половине был мой кабинет, в другой спальня. Мебель красного дерева выписал я из Мытищ и обил ее тем же темно-красным штофом. Комната получилась очень красивая. Таким образом, только на 29-м году я устроился совершенно комфортабельно и красиво. Хоть в доме у Лангового у меня была хорошая комната, но обставлена она была, что называется, «с борку, с сосенки».

С учреждением товарищества наша контора во дворе дома Лангового на Мясницкой перестала отвечать нашему новому положению, нужно было что-нибудь пофрантовей. По этой причине в нижнем этаже дома Шапошниковых была переделана на контору одна из квартир, но и тут просидели не особенно долго. Верхняя квартира, в которой при Карпе Кондратьевиче жили Шапошниковы, освободилась: там после его смерти жил нувориш Шоршоров, он купил себе [квартиру] у кн. Голицына и переехал. Громадная квартира стала свободна. Она была разбита на две половины.

Передняя, гостиная и столовая Шоршоровых были соединены в одну большую комнату, тут поместилась контора. От залы был отрезан конец под кабинет Василия Карповича. По другую сторону коридора, в бывшей спальне Карпа Кондратьевича, устроился кабинет Петра Карповича – так сказать, отделение по продаже товаров. Рядом с этой комнатой находилась другая, где сидел Алеша Воронцов, служивший у Шапошниковых – Челноковых с мальчиков. Он заведовал теперь складами и поставками. Рядом с этой комнатой находилась касса, то есть мое пристанище. Была еще одна комната без назначения и столовая, где все служащие завтракали и пили чай.

Вид у конторы был величественный. В первой комнате было пять окон, перед ними стояли парные конторки, за ними конторщики. Все писало, строчило – машина работала. Уж не знаю, какими соображениями руководился Василий Карпович, но и самый дом он скоро продал товариществу. Видимость получилась великолепная, да и дело переживало редкостное время. Отбоя не было от покупателя, годовая польза выражалась уже в сотню тысяч рублей. Только польза эта выражалась не в деньгах, а росло количество сараев, так как все прибавлялось производство кирпича, рос инвентарь, рос склад на Поклонной горе, прибавлялось количество лошадей, сбруи, телег, покупались земли, болота. Правда, и в кассе всегда лежало не меньше 50 000 рублей, а то переходило за 100 000. Но против этих денег были и долги, держались же они для душевного покоя, чтобы были готовы на всякий случай.

Фирма наша гремела на всю Москву, и не удивительно было, что и меня, и Петра Карповича считали женихами первой руки. Тут-то и произошло то обстоятельство, что Анна Ивановна Санина вообразила, что я очень заинтересован ее дочерью, а я, убоявшись сего союза, удрал в Ниццу, то есть в мою вторую заграничную поездку.

Мытищи

Печальная жизнь в Москве сменялась радостным переездом на дачу. Там была воля и свободный воздух, а больше всего – комаров. Дача стояла на болотистом берегу Работни, почему вечерами и под утро туманы