Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

сидящим у завалинки его дома, находившегося поблизости Сокольников. Разом стал он какой-то маленький. Обрадовался мне, чуть не плачет, а вид такой, что «никому я теперь не нужен». И с этого времени пошел старик скорыми шагами к могиле. По-видимому, и болезни какой-либо у него не было, а сердце стало работать хуже и хуже, к Рождеству открылась водянка.

Приехал ко мне в контору сын его Николай сообщить, что дело плохо, будут соборовать вечером, просит, чтобы я приехал. Конечно, я полетел к ним. Курочкин в полном сознании, после того как спустили ему целое ведро воды, лежал с восковой свечкой в руках. Поп делал свое дело, пособоровал, причастил, я с ним попрощался, а на другой день приехали мне сказать, что он скончался. Вернейший нам человек, наш хранитель, умер, потому что Василий Карпович его прогнал. А мы в своем деле не имели даже такого влияния, чтоб отстранить этот убийственный поступок.

Единственное желание старика было, чтобы похоронили его на Алексеевском кладбище[122], бывшем недалеко от его дома, где игумения и вся братия были с ним приятелями, да и кладбище было одно из лучших в Москве. Как только дошла до меня весть, что скончался наш Курочкин, послал я кого-то из служащих в монастырь, велел купить там место ближе к одной из церквей, выстроенной из нашего кирпича и бывшей причиной таких дружеских отношений Курочкина с монахинями. Начались панихиды, потом похороны, поминки. Всем этим распоряжался брат его Александр Степанович, которому я, не спрашивая наших директоров, дал приказ делать все по-хорошему, за счет товарищества, желая хоть этим искупить нашу вину перед стариком. Мне представляется теперь, что не откажи ему Василий Карпович, старичок наш, как заведеная машина, жил бы и жил около конторы. А тут разом оборвали все нити, привязывавшие его к жизни, благодаря чему и сама жизнь оборвалась.

Слов нет, Василий Карпович как директор-распорядитель был незаменимый человек, но сухость его, вся жизнь, пропитанная одним расчетом, ради которого он готов был идти к цели (то есть к деньгам), не считаясь ни с чем, делали его просто противным. В то же время он обладал даром облещать нужных ему людей прелестью обхождения, вниманием, даже щедростью, но как только человек переставал быть ему нужен, он его уже больше не замечал, уходя весь в свою скаредную сухость.

Скончался наш Курочкин, оставив жену свою Марфу Егоровну и двух сыновей. Старшему, Николаю, было лет 15, это был красивый и здоровый парень. Второй же, Валентин, крестник нашей Елены Васильевны и названный почему-то в честь Валентина Шапошникова, был хилый и слабый ребенок. Учились они в Александровском коммерческом училище. Средства вдовы были невелики, но существовать она могла. Заключались они в постоялом дворе, выстроенном на арендованной земле. Тут же находился и домик двухэтажный, в котором жил Курочкин. Нижний этаж занимался извозчиками, возившими наш кирпич, и весь двор арендовался нами для той же цели.

Происхождение этого двора относится ко времени, когда Курочкин женился в третий раз. От деревни он окончательно отбился, а был у него там дом и целое хозяйство, которым теперь пользоваться он не мог. После второй жены, прожившей с ним не больше полутора годов, осталось ему немного денег и приданое в виде образов, серебра, тряпья. Третья жена принесла тоже что-то. Собрал Курочкин все это добро, дом перевез из деревни на арендованную землю. Что нужно было, кирпича и всякой всячины для постройки дома, дали ему мы, взяв двор в аренду. Арендной платой он рассчитывался с нами и в конце концов через несколько лет расплатился, и имущество это стало приносить ему тысячи полторы-две в год. Вот с этим-то доходом и осталась Марфеня и теми 500 рублями, которые были обещаны Курочкину на юбилее.

Марфеня же была человек скромный, очень стеснявшийся, почему после смерти мужа почти не показывалась нам на глаза. С большим трудом поднималась она за получением своей пенсии. Удивительно она была порядочный человек, происходя из староверческой мелкомещанской семьи Доброхотовых. Помню еще ее отца, старика с умными глазами и седыми волосами, в сюртуке не то русского, не то немецкого покроя. Жили они в Сыромятниках, в своем уютном маленьком домике. Всюду образа, всюду лампадочки. Чем жил старик, не знаю, но припоминаю теплую и уютную обстановку этого, отошедшего в века жилища старообрядца рогожского толку.

Марфеня была особенно дружна с холостым братом Алексеем, и по лицу были они сильно схожи. Люди простые, добрые, были рады покурить – запрещенный староверческий плод был сладок. Любили посмеяться смехом веселым над всякой пустой пустяковиной, без издевательства, без насмешки. Хорошие были люди, и когда был я мальчиком, любил раскурить с ними «окурище», то есть большой окурок, кем-то брошенный. Но золотой поток уносил меня от этой немудреной среды, полной своей немудреной прелести. Немного прошло времени, как люди эти, прежде такие близкие, стали вдруг умаляться передо мной, чуждаться и постепенно уходить в какую-то свою скорлупу, чувствуя во мне не своего человека. Я же был все тот же, только карманы, набитые золотом, производили это отчуждение. И чем больше я богател, тем дальше отходили эти люди, и в конце концов потерял их из виду.

Дети Курочкина выросли уж не на моих глазах. Спустя время узнал я, что старший, кое-как окончив ученье, попал красивым и сильным молодым человеком на службу к товариществу Шустова, вошел в одну из семей их, понравился дочери и стал зятем этих богачей. Но недолго поиграла им дочь богача, выбрала себе другого и развелась с Николаем. Шустовы, однако, были настолько приличны, что не расстались с бывшим зятем, дали ему только другую должность, из-за которой он почти все время бывал в разъездах, преимущественно по Сибири. Они не одобряли действия их дочери и всегда ласкали Николая. Мне самому не пришлось близко его знать, знаю только, что со мной он бывал преувеличенно почтителен. Леничка же говорила, что с матерью был он груб и при очень хороших заработках у Шустовых, а потом и в положении зятя, будучи великолепно обеспечен, не давал ей ни гроша.

Валентин представляется мне гораздо более интересным человеком, хотя знал его еще меньше. Ребенком был он очень болезненным. Не знаю, доучился ли в своем училище. Были же у него хорошие музыкальные дарования, чуть ли не был он в консерватории, которой тоже не кончил. Играл он на скрипке. Почему не кончил? Бог его знает, только юноша этот стал опускаться, стал пить и пошел со