Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

class="p1">Сама ИА описывает организацию выставки как смертельно опасное приключение — и нечто вроде увертюры к будущей «Москве — Парижу»: что, если бы генсек снова пришел туда — и опять, без особых усилий обнаружив там кубизм, конструктивизм и абстракционизм, принялся бы кататься по полу, изрыгая потоки фиолетовой пены?

Хрущев, однако, упустил эту счастливую возможность — а если б даже и пришел, сложно понять, что именно могло грозить директору, который не был даже инициатором выставки; заказчиком и автором вступительной статьи к каталогу являлся Морис Торез, тогдашний секретарь компартии Франции, фактической «хозяйкой» работ — подруга министра культуры Фурцевой Надя Леже, а на собственно открытие заглянули пропустить стаканчик замминистра культуры СССР А. Н. Кузнецов, посол Франции в СССР М. Дежан и первый секретарь правления Союза художников СССР С. В. Герасимов.

Более того, у выставки Леже был еще один неявный «куратор» — в данном случае в обоих смыслах этого слова.

Г. Козлов, в 1980-е состоя в должности сотрудника Музея личных коллекций, успел поговорить с давно работавшими в Пушкинском коллегами; по его словам, многие упоминали о том, что именно зять Хрущева (а также член идеологической комиссии ЦК и «медиаменеджер» — главный редактор сначала «Комсомолки», потом «Известий», основатель «Недели») А. Аджубей был тем человеком, который обратил внимание на молодого директора в качестве перспективного проводника оттепельных настроений — и «начал выстраивать с ней отношения»: для него музей был еще одной площадкой, где можно было экспериментировать с либерализацией режима, — «и <именно благодаря контактам с Аджубеем> Антонова поняла, как открывают дверь в политику высокую». Г. Козлов утверждает, что все эти три года, между 1961-м и 1964-м, до снятия Хрущева, «Аджубей активнейшим образом занимался делами музея и активнейшим образом Антонову всюду за собой водил»; между ними наладилось тесное сотрудничество, и «именно он сыграл очень большую роль в выводе Антоновой на другой уровень»[284]. Когда и при каких обстоятельствах они познакомились, мы не знаем, но можно предположить, что медиатором выступал Эренбург, который был накоротке и с Музеем, и с Аджубеем.

В мемуарах самого Аджубея — при Брежневе прекрасно осознававшего свою токсичность и не желавшего задним числом скомпрометировать бывших партнеров — нет никаких указаний на то, что их отношения можно было бы квалифицировать как патронаж: ИА там звонит (с «дружеской просьбой приехать для консультации и, возможно, помощи») не ему, а в «Известия», а дальше он описывает свою влиятельность с долей самоиронии: «Ирину Александровну беспокоили некоторые абстрактные полотна Леже. Только что в Манеже Хрущев разнес своих абстракционистов, а тут еще и француз с его непонятными полотнами. Мы проходили зал за залом, я, выступая в роли судьи-инквизитора, поскольку присутствовал на экзекуции в Манеже, отвечал на вопросы Антоновой: "Как это полотно?", "А этот гобелен?" При всей серьезности ситуации в нашей озабоченности было что-то нелепое. Недаром говорится, что от трагического до смешного — один шаг. Не хотелось ни Ирине Александровне, ни мне доставлять таким шагом радость искусствоведам особого рода. Что-то решили упрятать в боковые отсеки, что-то убрать. Однако изъять все "опасное" из ретроспективной выставки Леже было просто немыслимо, как немыслимо было и отменить ее»[285].

Второе важное (настолько, что именно его гнева опасалась ИА, у которой была опция просто убрать с экспозиции все, что могло бы вызвать раздражение у советских чиновников, и оставить в Белом зале нелепый «Шагающий цветок» плюс несколько нейтральных гобеленов, мозаик и керамических блюд) действующее лицо, имевшее прямое отношение и к этой выставке, и ко многим другим международным проектам ИА тех лет, — Надежда Леже: вдова и правопреемница художника, русскоговорящая француженка и в целом женщина из самых колоритных[286].

Несмотря на полный комплект драматических обстоятельств, в итоге — как и чуть позже с Тышлером, и чуть раньше с Бехтеевым — все участники загадки про волка, козу и капусту остались сытыми и невредимыми. Н. Леже, по воспоминаниям ИА, каждый день являлась в Пушкинский в новой норковой шубе — наслаждаясь шоком нищих сотрудниц ГМИИ, которые качали головами, отмечая, что такого рода богатство напоказ «плохо вязалось с пролетарским происхождением самой Надежды» («большого», однако, «друга нашей страны», пользовавшегося расположением Фурцевой). Выставку посетили более 200 000 человек — но среди них счастливым образом не оказалось не то что Хрущева, но даже и Суслова; никого не уволили — да и пресса была в целом весьма сочувственная. Главный редактор либеральной тогда «Литературки» Чаковский отметил, что — формалист, конечно, Леже все же вырос в капиталистическом мире, однако, раз уж он, «пройдя через Дантовы круги социальных, религиозных и всяких иных заблуждений», оказался в итоге под тем «единственным знаменем, под которым только и достоин жить и умирать настоящий человек», — мы все это только приветствуем.

Успех — или, точнее, тот факт, что, казалось, неминуемая буря так и не разразилась, — означал, что ИА могла не то чтобы безнаказанно экспериментировать с любым материалом — но, скажем так, продвигаться примерно в том же направлении.

Постепенно смешиваясь с воспоминаниями о второй половине 1950-х (прежде всего о первом большом показе Пикассо), рассказы о нескольких ярких выставках первой половины 1960-х — Бехтеева, Фаворского, Тышлера[287] — сложились в официальный биографический нарратив ИА. Первые десятилетия директорства ИА в его рамках — сплошная череда эксцессов, перманентная гроза; она «пробивала» и «защищала», она устраивала в доставшемся ей «маленьком музее слепков» «салон отверженных», она раз за разом выбирала волну повыше — и устремлялась наперерез и наперекор, рискуя потерять все: бурная эпоха обязывала.

Нарратив этот создан по большей части самой главной героиней, склонной чрезмерно драматизировать исторические события со своим участием; однако в нем есть своя правда, и не следует думать, будто в феврале 1961-го Фурцева с Виппером раскатали перед ИА красную ковровую дорожку и усыпали ее дорогу к директорской славе белыми розами. Полностью прогнозировать реакцию начальства на то или иное фрондерство было невозможно — даже если само начальство проявляло вменяемость, на то или иное событие мог поступить донос (явление крайне распространенное, и в оттепель, и в застой тоже), и тогда оно обязано было реагировать; и вот тут директор, особенно молодой и не успевший примерзнуть к своему креслу, выглядел удобной и очевидной жертвой; поэтому иронизировать из будущего над абсурдной осторожностью ИА следует с известной аккуратностью.

У нее действительно были амбиции, не сводившиеся к успешной демонстрации старинного, одобренного всеми вкусами и лишенного политического подтекста искусства. Она хотела показывать вещи, которые часто не соответствовали идеологической и эстетической доминанте ее эпохи. Однако подлинная стратегия ИА состояла никак не в протесте или систематическом уклонении от разного рода навязываемых ей проектов — но в вовлечении начальства в торги,