Под сенью храма - Константин Васильевич Беляев

по своему усмотрению. В черном теле держит она всех батюшек, а отец Тимофей не раз от ее деспотизма плакал. Домик, что купила Ольга Ивановна года два назад, приобретен, несомненно, на храмовые деньги.

— Не может быть? — усомнился я. — Зачем ей деньги, ведь она свою жизнь посвятила служению богу.

— Уж будто вы не знаете, как лицемерны монашки? — хитро усмехнулась Валентина Петровна.

— Да откуда же у нее деньги? Наш приход беден.

— Как бы не так! — возразила псаломщица. — Сборы у нас, особенно в праздники, бывают хорошие, но достаются бандитке. Послужите — сами увидите.

　.

Сегодня мне выпал день визитов. Едва ушла Валентина Петровна, — она жила в городе и к службе наезжала изредка, — в дверь кто-то постучал.

— Войдите!　

Порог перешагнул высокий плотный мужчина. Подойдя, представился:　

— Зубарев, Андрей Петрович.　

Оказалось, что он — недавний житель села, верующий. Пожелал лично представиться настоятелю.　

Андрею Петровичу лет шестьдесят, солидный, с крупной головой, увенчанной широкой лысиной. Странная у него была манера беседовать: в глаза собеседнику не смотрел, а уставившись в одну точку, он долго не отводил взгляда, словно слепой. Когда же речь зашла об Ольге Ивановне, в глазах у Зубарева затлел недобрый огонек.　

Да, подтвердил он мнение псаломщицы, церковь на откупе у этой хитрой бабы, которая подкупает везде и всюду нужных ей людей.　

— Вы спрашиваете: как подкупает? А вот как: пяти-шести завсегдатаям, которые не пропускают ни одного богослужения, вмешиваются во все дела и «создают погоду», она платит помесячно по 200 рублей каждому. Другим, по мере надобности, угождает подарками. И те за нее — горой…　

Распалившись, Андрей Петрович рассказал о таких проделках Ольги Ивановны, что впору ее в тюрьму отправить. Я слушал его и думал: как жаль, что государство не вмешивается в наши церковные дела. Ведь ни один растратчик, мошенник и вор из церковных старост ни разу не понес уголовного наказания. Случалось, правда, что проделки старосты-вора становились явными, а хищение — установленным. Но, самое большее, его отстраняли от должности и избирали другого. В претендентах на место ктитора среди прихожан никогда не бывало нехватки: напротив, каждый считает себя достойным кандидатом и лезет из кожи вон, чтобы выбрали именно его.　

Прощаясь, Андрей Петрович как бы невзначай припомнил, что года два назад, где-то в Тульской области, по просьбе прихожан он отправлял обязанности церковного старосты, и так старался, что немало был награжден похвалами тамошнего настоятеля.　

Ясно! Еще один вор стремился пролезть на доходное место.　

24 февраля

Сегодня впервые решил осмотреть место, где предстояло жить. Поляна — большое село. Года два назад в нем размещался районный центр, а ныне, после укрупнения, село стало центром колхоза «Маяк коммуны».　

По старой архитектуре улицы шарахались в стороны от церкви. Кирпичных домов было мало, все старые. Но на хозяйственном дворе артели, на огородах и усадьбах колхозников из-под снега проглядывали новенькие бревна и кирпич: строительство на весну намечалось немалое.　

Домик правления, приземистый, старенький, стоял посреди села, как старый гриб на поляне. Возле него — площадка с колодцем и группой растрепанных верб. Чуть поодаль, ростом с первоклассника, поднимался фундамент будущей конторы и клуба.　

Снег еще искрился и слепил, но уже по-мартовски тяжело осел. Суетливые вороны, выведывая, не близко ли весна, носились взад и вперед над голыми ветками.　

Был предвечерний час. Изо всех концов села шли и шли на площадь колхозники. В обрывках речей угадывалось: люди идут подводить итоги своего труда.　

Я шагал по улице медленно. Пожилые, завидев меня, торопливо кланялись и отводили глаза. Многим и впрямь было не до меня. Молодежь разглядывала с каким-то насмешливым любопытством.　

Этот снисходительный взгляд молодых на священника, как на ряженного не ко времени, я встречал все чаще. Не скрою, меня обижало такое отношение к сану, к делу, которому я посвятил свою жизнь. Но однажды я подумал: до революции уважение к священнику вызывалось тем, что, кроме него да волостного писаря, не было других хорошо грамотных людей на селе. Кругом царило невежество. А теперь?　

Мимо меня на колхозное собрание прошли фельдшер и медсестра, пятеро учителей из семилетки, зоотехник, ветврач, агроном, механик, — обо всех мне успела рассказать словоохотливая Валентина Петровна. А председатель колхоза, донесла она, в сельскохозяйственной академии в Москве науку прошел.　

Я бреду на зов серебристого колокола. Он висит на столбе против здания сельского Совета. Я знаю, что пришел сюда только затем, чтобы послушать радио, но прикидываюсь, будто меня интересуют товары, выставленные в магазине сельпо.　

Мне не стыдно признаться себе, что живу я в церкви, как на острове, что я — ломоть, отрезанный от мира, от всего того, чем живут люди, которых я призван учить. А что я знаю сам? Не много. Во всяком случае, меньше, чем знают они. Попробуй-ка я провести в сторожку радио. Такие пойдут по селу разговоры, что если епископ не выгонит, самому придется уйти.　

Я долго разглядываю витрину и прислушиваюсь. По радио передают последние известия: повсюду обсуждаются решения январского Пленума ЦК партии, принимаются меры к ускоренному развитию животноводства; страна идет навстречу выборам в местные Советы.　

Потом я возвращаюсь в сторожку, и мне грустно. С завистью смотрю на открытую дверь библиотеки, мимо которой прохожу. Хорошо бы прочитать интересную, умную книгу. Но разве мне можно войти в читальный зал? Разве доступно посмотреть кинофильм? Ни-ни! Еще прослыву безбожником.　

Когда я снова поравнялся с домиком правления, группа юношей сердито выволакивала из дверей, ведущих в зал, захмелевшего мужчину. Он упирался, нещадно бранился и орал:　

— Эт-то кто? Я — спекулянт?　

— Конечно, вы, — спокойно отвечал ему вихрастый парнишка в костюмчике, который был ему узок в плечах. — Поменьше бы на рынке торговали — не назвали бы…　

Усадив пьяного на скамейке под вербами, юноша вошел в дом, а пьяный, завидев меня, соскользнул со скамьи на колени, ухватил за край подрясника и, возведя очи к небу, заорал:　

— Батюшка! Заступник! Только ты один понимаешь, сколь грешен человек. Ты один волен все простить. Благослови! И я ему сейчас морду набью…　

1 марта　

У меня побывала Матрона. Так все здесь зовут убогую монашенку, живущую подаянием. Она вошла, улыбаясь, хотя вид у нее был жалкий: босая, в рваной юбке, с подолом, облепленным грязью, и с котомкой, закинутой на плечо. Улыбалась Матрона и тогда, когда изливала жалобы и из глаз струились обильные слезы.　

Женщина эта, небольшого роста, полная, средних лет, была самым добродушнейшим созданием. Однако все монашенки, жившие в округе, люто ненавидели ее и гнали с глаз долой.