Под сенью храма - Константин Васильевич Беляев

— Те, кто ездят к нему, говорят, что помогает. А там — кто его знает…　

И завела разговор о другом. Я же подумал: завтра схожу к Андрею Петровичу и все разузнаю.　

7 марта　

Вчера была моя первая служба. Она прошла хорошо. Говорят: было много народу. Наверно это так и есть, хотя половина церкви пустовала.　

Среди молящихся большинство — старушки. С ними трое детей семи-девяти лет. Стариков было мало, а молодежи не заметил совсем.　

Старушки во все глаза следили за каждым моим движением, оценивали. Время от времени, наклоняясь к уху соседки, кто-нибудь из них делал замечание по моему адресу.　

Верующие в храме всегда делятся на три категории.　

Первая — постоянные посетители, не пропускающие ни одной службы. Ходят они в церковь затем, чтобы следить за порядком, за всем наблюдать, без всякой надобности подсказывать молящимся, где и как надо стать, куда подойти. Во время службы они нередко вступают в пререкания между собой, доказывая правильность того или иного обряда.　

Такие не прочь покритиковать батюшку, заметить ошибки в чтении, фальшивые ноты в хоре. Стоят они всегда впереди всех, чтобы лучше было видно и слышно. Иногда занимают места позади свечного ящика и тогда критически оглядывают каждого входящего, пытаясь понять, зачем пришел человек. Заметив робкого, тотчас берут его в плен: разъясняют, советуют, подсказывают. Оставив одного, снова рыщут глазами в толпе, выискивая другого новичка, нуждающегося в их совете.　

Такие обычно не молятся. Им некогда. Они с нетерпением ждут конца службы, чтобы обменяться впечатлениями, обмыть косточки прихожан и священника.　

Ко второй категории относятся люди, попавшие в церковь по нужде. Это люди средних лет, которые в угоду богомольным родителям торопятся совершить какой-либо обряд: крестины, похороны, поминание. Такие тоже не молятся. Им до службы дела нет. Они стремятся как можно быстрее исполнить свою требу и отправиться во-свояси.　

Третья категория — истинно верующие. Они чинно стоят посреди храма, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, а, помолившись, тихо уходят домой.　

Но таких мало. Их единицы. Во время первой службы я не увидел ни одного. И это меня удручает.　

Заметил я и то, что храм наш очень беден: нет в нем необходимой утвари и облачений. Оконные рамы настолько стары, что сквозь дыры врываются потоки холодного воздуха. Как же халатна Ольга Ивановна к своим обязанностям!　

А вот и она сама: после службы подошла ко мне, полная восторга и радушия, сказала, что прихожане остались мною весьма довольны, а сама она умилена несказанно. Еще бы! Ведь я ни единым словом не обмолвился, что видел в продаже рыночные свечи!　

Но я твердо решил: напишу об этом епископу.　

10 марта

Наконец, я осуществил задуманное.　

Андрей Петрович встретил меня радушно. Живет он вдвоем с женой в небольшой избе, разделенной перегородкой на две половины: первая — кухня с русской печкой, вторая — горница. В чистой комнате — красный угол, заставленный иконами. Столик под иконами застлан парчой. На нем разложены какие-то старые книги. Перед столиком на полу — чистый цветастый коврик.　

Стараясь быть как можно более приветливым, я объяснил, что зашел разогнать тоску. Никого-то из знакомых у меня здесь нет, а дома сидеть одному крайне тягостно.　

Пробыл я у Андрея Петровича около двух часов и не заметил, чтобы этот «колдун» чем-либо отличался от нормального человека. Напротив, он любил заниматься хозяйством: имел корову, откармливал свинью, разводил кур, кроликов, любил ухаживать за пчелами, и во всех этих делах проявлял трезвый ум, хозяйскую сметку и расчет. Об «основном» же своем занятии хозяин речи не заводил.　

Наговорившись вдоволь обо всем, я спросил:　

— Слыхал, будто, помогаете вы в исцелении?　

Зубарев насторожился.　

— Не то, чтобы помогаю, а так… молюсь. Приходят ко мне, просят: помолись о здравии. Я им в утешение какую-нибудь молитву и почитаю. Это вот, — он указал　на одну из книг на столике, — псалтырь, это — акафистник, а та — молитвослов. Вот и все…　

— И приезжают к вам издалека?　

— Как приезжают, так и уезжают, — Зубарев отвернулся с неудовольствием. — Одни только разговоры. Не мне бы о том говорить, не вам бы слушать…　

Видя, что откровенный разговор не состоялся, я стал прощаться. Кстати, я так и не разглядел жену Андрея Петровича — Дарью Осиповну. Во время нашего разговора она сидела в полутемной кухне — маленькая, вся в черном. Лица ее я не видел, голоса не слышал, только по шороху чувствовал, что к нашей беседе она внимательно прислушивалась.　

Ушел я от Андрея Петровича с тягостным чувством. Похоже, что он — жулик, но как его разоблачить?　

Как плохо быть среди людей одинокому: не с кем посоветоваться, некому высказать свои сомнения. А вокруг меня — я это видел, — кипела бурливая жизнь, полная радостных предчувствий, надежд и глубокой веры в торжество свободного труда. И все, даже верующие, когда они не бывали в храме, жили какими-то размашистыми помыслами и делами, боролись и побеждали, радовались и печалились, и только я один стоял в стороне от этой жизни. Горько!　

12 марта

Утром подкатил к сторожке грузовик и вывалил дрова для храма. Из кабинки вышла Ольга Ивановна, расплатилась с шофером и принялась вместе с Андрюшей перетаскивать дрова в сарай. Чувствовалось, она старалась показать себя рачительной хозяйкой.　

Мне было жаль старика. Поднимая вместе со мной самые большие поленья, он быстро выдохся и тяжко дышал. Но Ольга Ивановна наотрез отказалась нанять людей для колки дров, подчеркнув, что церковь бедна и каждую копейку надобно беречь.　

— Пришлю вам плотника, отец Константин, — пообещала она прощаясь.　

Вскоре пришел и плотник, средних лет, веселый мужчина, пахнущий смоляной стружкой.　

— Тут, значит, такое дело, — сказал он, чтобы сразу внести ясность. — Пришел я к вам не по вере, а из-за　заработка, потому что дом начал строить и мне копейка лишняя во как нужна…　

Степан Лукич, так звали плотника, оказался бойким на слово и скорым на дела. Проворно соскабливая с рамы изъеденные шашелью места и подгоняя к ним новые планки, он говорил без устали. Мысли его, живые и взволнованные, то и дело обращались вокруг вопросов планирования.　

— Теперь, понимаешь, дело круто пойдет, — просвещал меня Степан Лукич. — Теперь колхоз что решит, то и будет, а не что укажут барышни в райзо. Если, скажем, кок-сагыз у нас не родит, на кой же черт нам землю им занимать. Говорили: план требует. Брехня! Не может государство того плана требовать, от которого ни шиша дохода нет. Так