Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

квартира Альбана Берга, служит своего рода святилищем и капсулой времени, куда можно войти (пусть и не всем).

Вилла Штрауса в Гармиш-Партенкирхене. Photograph by Jeremy Eichler

Здесь же размещен и архив композитора, поэтому перед поездкой в Гармиш я заранее договорился о его посещении. Но перед входом в дом, на тенистой лужайке штраусовского сада, посетителя ожидает довольно любопытное зрелище: водруженная самим композитором табличка с подписью, обозначающая место последнего упокоения Гунтрама – главного героя его первой оперы. Выведенная витиеватым готическим шрифтом надпись гласит:

Здесь покоится досточтимый, добродетельный молодой Гунтрам – миннезингер, жестоко умерщвленный симфоническим оркестром его собственного отца.

Да упокоится с миром!

“Могила” первой оперы Штрауса “Гунтрам”. Photograph © Jeremy Eichler

Поначалу кажется, что этот памятник – всего лишь шутливая дань творца собственному вымыслу. И даже невольно начинаешь искать взглядом, нет ли поблизости “надгробий” других штраусовских героев. Но рядом нет больше никаких “могил”, и потому возникает следующий вопрос: почему же из всех своих опер Штраус пожелал увековечить именно это, малоизвестное и почти всеми забытое произведение? Вне зависимости от того, был его выбор сознательным или нет, композитором, несомненно, двигало нечто большее, чем просто стойкая личная привязанность к опере, которая совсем не понравилась критикам. Менее чем за три месяца до смерти Штраус вернулся мыслями к “Гунтраму” в коротком тексте, который он назвал своей “Последней хроникой”. Посетовав на то, что в новейших похвальных отзывах о его творчестве недостаточно высоко оценена подлинная самобытность его мировоззрения, Штраус вспомнил ницшеански-дерзостный третий акт этой оперы – в которой главный герой, совершив убийство, отказывается предстать перед судом своего братства. С его точки зрения – радикально новый вклад в музыку: выдвижение на первый план индивидуального начала и (процитируем дословно) “отрицание коллективного”[292]. Иными словами, для Штрауса “Гунтрам” был не просто мимолетным ранним экспериментом, упражнением в новом жанре. Это было началом всего.

Внутри дома композитора царит особая атмосфера: повсюду многозначительные следы прошлого. Стены увешаны произведениями религиозного и баварского народного искусства из обширной коллекции Штрауса, среди них красуются и охотничьи трофеи, добытые его сыном Францем. Перед посещением архива мне устроили небольшую экскурсию по просторному кабинету Штрауса – там находятся библиотека, письменный стол и пианино Ibach из вишневого дерева. Все это хранится в столь первозданном виде, что возникает ощущение, будто мастер лишь ненадолго вышел в сад – погреться на солнышке. На четырех книжных полках царственно расположилось сорокапятитомное собрание сочинений Гёте издательства Propyläen. Письменный стол смотрится самостоятельным произведением искусства – это уникальный, изготовленный на заказ предмет мебели с идеальным углублением. Стол стоит у окна, откуда открывается вид на Цугшпице – высочайшую гору Германии. За этим самым столом Штраус сочинил почти все, начиная с “Электры” в 1909 году и заканчивая “Метаморфозами” в 1945 году и еще более поздними произведениями. Десятилетия творческого труда оставили и отпечаток на настольном кожаном коврике: его поверхность протерлась именно в том месте, где Штраус, как видно на фотографиях, опирался локтем правой руки, пока писал. Различные письменные приборы тоже оставлены лежать словно под случайным наклоном на краю подноса, опять-таки чтобы создать впечатление, будто композитор просто остановился в раздумьях. Настольный календарь все еще показывает точную дату его смерти – 8 сентября 1949 года, и это тоже усиливает ощущение застывшего времени. Комната кажется не столько музеем, сколько убежищем от быстротечности времени, местом, где прошлое все еще длится в настоящем и надежно защищено от любых перемен.

Штраус за письменным столом, 1930-е гг., вероятно, за работой над “Молчаливой женщиной” (Die schweigsame Frau). RichardStrauss-Archive / Richard-Strauss-Institute, Garmisch-Partenkirchen.

И все же даже здесь, в “потаенном храме” Штраусова творчества, посетитель обнаруживает тревожные напоминания о мрачной военной поре и о том, с какими людьми водился в те годы хозяин дома. На видном месте, на высоком комоде с выдвижными ящиками, стоит изящный бюст композитора Кристофа Виллибальда Глюка. Эту статуэтку работы Жана-Антуана Гудона, французского скульптора XVIII века, подарил Штраусу Йозеф Геббельс. Вскоре после войны, как сообщает один из самых беспристрастных биографов Штрауса, композитор, “обеспокоенный мыслью о том, что бюст мог быть похищен… навел справки о его происхождении… и узнал, что в действительности он был законно приобретен германским правительством за справедливую цену”[293]. На этом, очевидно, все попытки узнать правду завершились. Здесь же посетителя ждет разительный контраст: совсем недалеко от бюста Глюка расположен портрет еврейского юноши в традиционной меховой шапке штраймл. Эту картину, принадлежавшую когда-то Пауле Нойман, прислали родственникам после ее гибели в Терезине. Теперь портрет висит на стене рядом с письменным столом Штрауса.

Архив композитора – обширное собрание писем, рукописей и других документов – занимает две комнаты на втором этаже дома. Поднимаясь по лестнице, я не питал иллюзий, что меня ждет сенсационное открытие (историки и журналисты уже опубликовали множество биографий, причем некоторые авторы критикуют Штрауса за его поведение в отношении нацистского режима, другие энергично защищают его, а иные вообще недоумевают, зачем в наше время продолжать спорить об этом[294]), но все же в архиве хранятся некоторые бумаги, которые я очень надеялся увидеть своими глазами. Прежде всего это неотправленное письмо Томасу Манну, написанное почти сразу после окончания войны[295]. Этот текст не был опубликован, но, конечно же (рассуждал я), теперь, по прошествии семьдесяти пяти лет со дня его написания и семидесяти лет после смерти Штрауса содержание письма, каким бы взрывоопасным оно ни было в ту пору, уже не должно никого смущать. А самое главное, это письмо могло бы очень многое прояснить, особенно если оно написано в том же задумчивом ключе, что и “Метаморфозы”; тем более что оно адресовано Манну – писателю, которого волновали сверхопределенные отношения немецкого народа и музыки. Я также просил о возможности ознакомиться с письмом на музыкальные и эстетические темы, которое Штраус написал другому корреспонденту в ту пору, когда заканчивал работу над “Метаморфозами”. И наконец, я просил показать мне какую-нибудь переписку или иные документы, связанные с легендарным визитом Штрауса в Терезин – событием настолько загадочным, что о нем достоверно неизвестно почти ничего, включая даже дату этой поездки[296]. Обходительный музыковед, заведующий Институтом Рихарда Штрауса, сочувственно кивал, когда мы беседовали, но он сразу же уведомил меня о том, что я должен подать запросы в письменном виде и что родственники Штрауса должны одобрить каждый запрос, прежде чем он сможет обеспечить мне доступ к каждому из интересующих меня документов.

Спустя почти