Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

что он – почетный гражданин разных американских городов. Солдаты были изумлены. Штраус пригласил их в свой дом, накормил и сыграл им на фортепиано вальсы из “Кавалера розы”. Эта встреча закончилась тем, что американские военные поставили на своих картах рядом с домом Штрауса пометку: “Заповедная зона”.

В октябре того же года Штраус и его жена Паулина перебрались в Швейцарию, чтобы поправить здоровье. Официально композитор еще не прошел денацификацию, но уже получал поддержку из порой неожиданных источников. Арнольд Шёнберг, находившийся в Лос-Анджелесе, однозначно заявил: “Я не верю в то, что он был нацистом”[276]. А Стефан Цвейг в последний раз пришел Штраусу на выручку – буквально из могилы: в 1944 году вышло посмертное издание его книги воспоминаний “Вчерашний мир”, и те эпизоды, где рассказывалось об их совместной работе над оперой, были использованы как свидетельские показания в защиту композитора[277]. Другие немецкие художники в частном порядке сохраняли скептицизм, как, например, Герман Гессе, который постарался держаться от Штрауса подальше, когда вскоре после войны они случайно остановились в одной гостинице в Бадене. Позже Гессе в переписке так объяснял свое тогдашнее поведение:

Когда я был в Бадене, Штраус был там, и я всячески избегал знакомства с ним… То, что у Штрауса есть родственники евреи, это, конечно, никакая не рекомендация, никакое не оправдание для него, ибо именно из-за такого родства ему, давно уже сытому по горло, следовало бы не принимать привилегий и почестей еще и от нацистов… Мы не вправе корить его. Но думаю, что мы все-таки вправе держаться от него на расстоянии[278].

Готовясь к премьере “Метаморфоз” в Цюрихе, Штраус обратился к Захеру с весьма необычной просьбой: разрешить ему самому выступить дирижером, но не на концерте, а на генеральной репетиции. Композитор никогда не прибегал к подобной практике накануне других премьер своих опусов, но очевидно, что он не мог пассивно слушать, сидя в зале, это глубоко личное сочинение. Такое впечатление, что Штраус, много лет простоявший за дирижерским пультом, чувствовал потребность в почти физическом контакте с этими звуками, словно ему был необходим этот опыт: исполнять свою музыку, воздвигать свой памятник, вызывая его к жизни взмахами дирижерской палочки.

Но раз так, почему же он ограничился репетицией и не захотел выступить дирижером на премьере? Обычно, стоя в оркестровой яме, Штраус надевал маску профессиональной невозмутимости, и эта поза внешне вполне гармонировала с его горделиво-современным, отстраненным отношением к героическому прошлому музыки. Но, вероятно, как раз такая хладнокровная позиция была невозможна в данном случае, когда речь шла о партитуре, переполненной личными эмоциями. Одним из немногих наблюдателей, которым было разрешено присутствовать на прогоне, был Вилли Шу, биограф композитора, и позже он вспоминал, что восьмидесятиоднолетний композитор являл собой крайне трогательное зрелище: так как из-за слабости стоять ему было уже трудно, он сидел на особом дирижерском табурете, заранее принесенном для такого случая. Возвышенно-трагическая музыка лилась в пустой зал. По свидетельству Шу, Штраус великолепно задавал темп. После того как неземные аккорды музыки смолкли, композитор поблагодарил музыкантов, спустился со сцены и быстро ушел[279]. Создалось впечатление, что все это было не столько генеральной репетицией оркестра, сколько частным представлением для публики, состоявшей из одного человека.

Выше мы уже приводили слова Стефана Цвейга, обращенные к Рихарду Штраусу: “Когда-нибудь ваши письма, ваши решения – все это будет принадлежать всему человечеству, как письма и решения Вагнера и Брамса”[280]. Со дня премьеры “Метаморфоз” прошло уже около семидесяти пяти лет, и этот день еще не наступил. И тайны партитуры все еще остаются неразгаданными, и забота о наследии Штрауса еще не перешла ко “всему человечеству”. Точнее говоря, эта привилегия по-прежнему остается в руках родственников самого композитора, а они до сих пор живут в том маленьком баварском городке (и лыжном курорте), где Штраус почти постоянно жил на протяжении четырех последних десятилетий своей жизни. Я обнаружил, что дух Штрауса по сей день как будто витает в Гармиш-Партенкирхене, словно он вообще никогда его не покидал. А еще там по сей день иногда дает о себе знать (или так представляется) какая-то особая избирательная память о военных годах, причем она весьма созвучна тем умолчаниям и пустотам, которыми зияет биография самого Штрауса. В современном Гармише мы собственными глазами наблюдаем, как местным попыткам что-то увековечить издавна сопутствует активное или пассивное желание что-то забыть. Два этих устремления, идущие рука об руку, содействуют упорядочиванию немецкого прошлого – и музыкального, и иного, хотя им и не под силу избавить город от неспокойного присутствия призраков.

Вид городка Гармиш-Партенкирхена, Германия. Photograph © Jeremy Eichler

Пока нацистское правительство не объединило провинциальные рыночные города Гармиш и Партенкирхен особым указом накануне зимних Олимпийских игр 1936 года, они существовали бок о бок на протяжении веков в уютной долине Лойзах, окруженной горами, на буколической южной окраине Баварии. Города служили промежуточными остановками на старинных торговых путях, тянувшихся из южной Германии через австрийские Альпы в северную Италию. В наше время люди приезжают в эти города прежде всего кататься на горных лыжах и заниматься другими видами зимнего спорта, но круглый год в местных гостиницах и ресторанах можно увидеть рассчитанные на туристов представления в альпийском духе: официантки разряжены в традиционные платья дирндль, а в обеденное время юноши в штанах ледерхозен исполняют традиционный танец шуплатлер. Однако стоит отойти всего на несколько кварталов от центральных улиц, и можно даже сегодня понаблюдать за совсем другими традициями, более органично укорененными в прошлом. Однажды в начале октября, прогуливаясь по тихой окраине незадолго до захода солнца, я повстречал длинную вереницу молочных коров, неторопливо спускавшихся с верхних горных пастбищ на нижние. Ленивый перезвон бубенцов отражался от безыскусных фасадов фахверковых домов и перетекал дальше, к омытым золотистым светом холмам над долиной. В такие мгновенья городок, казалось, застывал во времени.

Ровно это же ощущение замершего времени возникает, когда наблюдаешь ту камерную теплоту, с которой городок Гармиш-Партенкирхе вспоминает своих уроженцев, павших на Второй мировой войне. Притом что в Германии не существует официальных памятников, восхваляющих подвиги вермахта, в этом городе есть два мемориала-святилища, содержащиеся в идеальном порядке. Они посвящены памяти отдельных солдат. Один находится в освященной часовне, стоящей на плато Крамер высоко над городом, а второй – в церкви францисканского монастыря, приютившегося на противоположных склонах над долиной. Я отправился к этой церкви по подсказке хозяина небольшой гостиницы и, подойдя ближе, увидел, что ее стены сплошь увешаны изготовленными вручную деревянными табличками, и на большинстве из них помещена фотография солдата и выгравировано имя.

Двух одинаковых табличек там не найти. Похоже, одни были