Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

принесены и прибиты сыновьями или дочерями, желавшими почтить память отцов; другие же – родителями, оплакивавшими сыновей. На каждой сообщалось место и время гибели воина. Чаще всего там можно увидеть только слово Russland – Россия – и годы: 1941, 1942, 1943, 1944 или 1945.

Стена, покрытая множеством таких табличек, представляет собой весьма трогательное зрелище: одинокие лица молодых людей в военной форме грустно смотрят из прошлого. В их взглядах ощущается нечто завораживающее, возможно, похожее на то, что Ролан Барт однажды назвал “давлением невыразимого, которое хочет себя высказать”[281]. Уже само обилие памятных знаков и их непохожесть друг на друга подчеркивают уникальность каждой жизни – то, о чем часто забываешь, изучая статистику погибших в военные годы. Здесь вспоминаешь о том, что стереотипные памятники любого рода, рисующие портрет той эпохи широкими мазками, обычно не способны передать сокрушительную боль, которую довелось испытать людям, чьи дети или родители так и не вернулись с войны. Но пока я рассматривал одну за другой эти таблички, испытывая порыв к сопереживанию, меня быстро остудил холод исторических фактов. Были ли все эти люди просто рядовыми солдатами, которые с честью сражались за родину и все это время сохраняли безопасную и нравственно оправданную дистанцию от бесчеловечности “окончательного решения еврейского вопроса”? Знакомство с историческими исследованиями преступлений вермахта говорило о том, что к подобным предположениям стоит относиться с осторожностью[282]. По мнению большинства историков, которое утвердилось в германском общественном сознании в 1990-х годах, во многих случаях не существовало четких разграничений между продвижением линии фронта германской армии и массовыми убийствами под открытым небом, происходившими на восточном фронте за спиной наступавшей армии[283]. В этом смысле войну нельзя полностью отделить от Холокоста. И когда я вглядывался в молодые лица, смотревшие на меня со стены, рассматривал их форму, украшенную маленькими, но безошибочно узнаваемыми свастиками, мне невольно лезли в голову мысли о зверствах, которые, возможно, совершали эти на вид вполне обыкновенные люди[284].

Мемориальные таблички на стене францисканского монастыря (Franziskanerkloster) Святого Антония, Гармиш-Партенкирхен. Photograph © Jeremy Eichler.

Посетителя, больше привыкшего видеть солидные мемориалы жертвам Холокоста, установленные в Берлине и других больших городах, и знакомого с той трактовкой действий вермахта в военные годы (тщательно выверенной и помещенной в определенный контекст), которая дается в большинстве музейных экспозиций, возможно, покоробят эти чистосердечные попытки воздать почести солдатам, сложившим жизни во имя гитлеровского рейха. Они еще и подводят к довольно простой истине, которая заключается в том, что память народа о Второй мировой войне ни в коем случае не однородна, и в разных местах она принимает разные формы. Притом что Германию сегодня справедливо хвалят за проводимый ею процесс осмысления прошлого, за последовательное стремление сохранять уроки Холокоста в фокусе политического и культурного сознания, все это нисколько не мешает отдельным проявлениям местной амнезии или попыткам просто-напросто отвернуться от более темных эпизодов истории[285]. Как выясняется, Гармиш-Партенкирхен совсем не стремился принять участие в общенациональном осмыслении событий тех мрачных лет. К 1995 году по всей Германии поставили уже более трех тысяч мемориалов жертвам Холокоста[286]. Здесь же не было ни одного.

Более того, лишь в 2010 году город, который Штраус выбрал для постоянного проживания, расширил сферу своей мемориальной культуры настолько, что включил в нее и жертв национал-социализма. Сейчас на центральной городской площади Мариенплац стоит скромный памятник[287]. Он состоит из сорока четырех вертикально установленных брусков: каждый символизирует одного из изгнанных местных горожан-евреев, восемь из которых не пережили войну. Открытие этого мемориала с одобрением обсуждалось в мюнхенской прессе, однако не прошло незамеченным и то, что с его установкой городские власти сильно замешкались. “Жителям Гармиш-Партенкирхена предстоит всегда задавать себе один вопрос, – написали в Münchner Merkur. – Почему только сейчас? Почему городу понадобилось целых семьдесят два года, чтобы официально признать свои преступления 1938 года и помянуть их жертв?”[288]

Мемориал жертвам Холокоста в Гармиш-Партенкирхене. Photograph by Alois Schwarzmüller, www.gapgeschichte.de.

В итоге даже этот жест официального поминовения, похоже, не ознаменовал сколько-нибудь заметной перемены в отношении местных жителей к недавнему прошлому. Память, как заметил один историк, “не работает как выключатель”, ее нельзя “включать” или “выключать” по желанию[289]. Хозяин гостиницы, направивший меня к солдатскому мемориалу, по-видимому, даже не знал о существовании более нового памятника. И, что еще показательнее, на протяжении десятилетий после войны и вплоть до совсем недавнего времени городские власти и горожане равнодушно смотрели на то, как, всеми забытая, продолжает разрушаться оскверненная нацистами могила другого музыкального сына здешних мест – выдающегося дирижера Германа Леви, немецкого еврея, который, как уже упоминалось, дирижировал на мировой премьере вагнеровского “Парсифаля”. Мавзолей, находившийся над его захоронением, был повален в 1950-е годы при строительстве дороги, так что сама могила оказалась открыта всем стихиям, и на надгробье часто сваливались какие-то деревяшки и прочий строительный хлам. Это запустение явно отражало нежелание местных властей хоть как-то публично признать культурные заслуги Леви перед городом. В 2013 году была сделана попытка официально почтить Леви: переименовать в честь него часть улицы, ранее носившей имя Пауля фон Гинденбурга – президента Германии, который и назначил Гитлера канцлером; это предложение вынесли на местный референдум, и оно с треском провалилось: против такого переименования высказались девяносто процентов проголосовавших[290]. (Лишь в 2021 году наконец было установлено новое надгробье и вокруг могилы появился мемориальный комплекс[291].)

Между тем всего в пяти минутах быстрой ходьбы от улицы Гинденбурга находится Рихард-Штраус-Плац: небольшая идеально ухоженная площадь с живописным фонтаном, украшенным статуями-персонажами опер Штрауса (“Электры”, “Саломеи” и “Дафны”).

Конечно, по сравнению со Штраусом, Леви сыграл в немецкой музыке менее значительную роль, и все же невольно поражаешься тому, насколько чтят композитора в его любимом городе. В местном Институте Рихарда Штрауса – отдельно стоящем исследовательском учреждении – размещается внушительная библиотека, где собраны всевозможные научные работы, посвященные творчеству Штрауса. В пору моего визита в городе все еще жил один из двух внуков композитора, и, так как он несколько десятилетий проработал врачом, его знали очень многие семьи. Живет там и правнук композитора – ему принадлежит пользующийся популярностью местный магазин велосипедов. Но самый главный памятник Штраусу – это вилла самого композитора, величественный белый ландхаус на окраине города, у подножья гор. Хотя позже Штраус и построил себе другую виллу в Вене, этот гармишский дачный дом по адресу Цёпприцштрассе, 42 оставался главным местом жительства Штрауса с 1908 года до самой смерти. Содержащийся в идеальном порядке, но закрытый для широкой публики, он, как и венская