«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

Иосиф прекрасно знал творчество Донна – знал еще в СССР. Вы однажды упомянули, что он вдохновлялся портретом Джона Донна.

Верно. Он где-то услышал истории о том, как Джон Донн при жизни заворачивался в свое погребальное одеяние и ложился в соборе Святого Павла.

Погребальное покрывало [122] есть и в стихотворении!

Он сказал мне, что к тому времени прочел не так-то много вещей Джона Донна, но он поразительно чувствовал интуитивно, каким человеком был Джон Донн.

В стихотворении мир предстает закутанным в белый саван, а поэт видит Джона Донна в белом саване, как на гравюре Мартина Друшаута [123] . Донн позировал для портрета в саване, чтобы не позабыть о приближении смерти. В «Жизни Джона Донна» Исаака Уолтона сказано: «В этой позе художник изобразил его в полный рост, и когда картина была закончена, он повелел поставить ее у своей постели, где она была предметом его постоянного созерцания и простояла до самой его смерти» [124] . Пять недель спустя он умер.

Предполагаю, Иосиф слышал об этом, но доподлинно не знаю. Впрочем, он внимательно рассматривал множество картин и скульптур, это видно, например, по его стихотворению «Дедал»[125].

Искусство для него много значило – он постоянно делал зарисовки. Может быть, его стихотворение «Дедал в Сицилии» вдохновлено «Пейзажем с падением Икара» Питера Брейгеля Старшего? Интересно, что та же картина вдохновила Одена на стихотворение «В музее изобразительных искусств». Пейзаж совпадает – у Бродского сказано: «сзади синеют зубцы местных гор». А под стихотворением указано: «1993 Амстердам» – до брюссельского музея, так сказать, недалеко ходить. Такое ощущение, что разговор между этими поэтами продолжался.

Да.

Однако он вдохновлялся не только портретом Донна. В 1981 году он дал украинскому писателю Игорю Померанцеву интервью для «Радио Свободная Европа» [126] , которое вышло в эфир только в 2010 году, к 70-летию со дня рождения Бродского [127].

В интервью он конкретно отмечает, что вдохновлялся в том числе эпиграфом к роману Хемингуэя «По ком звонит колокол»:

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе [128].

Судя по всему, он читал «По ком звонит колокол» еще в СССР:

Игорь Померанцев. Начиная с середины 60‑х годов в самиздате ходило ваше стихотворение «Большая элегия Джону Донну». В то время Донн был почти неизвестен широкому читателю. Как вы открыли для себя Джона Донна?

Иосиф Бродский. Наткнулся я на него таким же образом, как и большинство: в эпиграфе к роману [Хемингуэя] «По ком звонит колокол». Я почему-то считал, что это перевод стихотворения, и поэтому пытался найти сборник Донна. Все было безуспешно. Только потом я догадался, что это отрывок из проповеди. То есть Донн в некотором роде начался для меня так же, как и для английской публики, для его современников. Потому что Донн в его время был более известен как проповедник, нежели как поэт. Самое интересное, как я достал его книгу. Я рыскал по разным антологиям. В 1964 году я получил свои пять лет, был арестован, сослан в Архангельскую область, и в качестве подарка к моему дню рождения Лидия Корнеевна Чуковская прислала мне – видимо, взяла в библиотеке своего отца – издание Донна «Модерн Лайбрери»[129]. И тут я впервые прочел все стихи Донна, прочел всерьез. Я сочинял это, по-моему, в 1962 году, зная о Донне чрезвычайно мало, то есть практически ничего, зная какие-то отрывки из его проповедей и стихи, которые я обнаружил в антологиях. Главным обстоятельством, подвигшим меня приняться за это стихотворение, была возможность, как мне казалось об эту пору, возможность центробежного движения стихотворения… ну, не столько центробежного… как камень падает в пруд… и постепенное расширение…прием скорее кинематографический, да, когда камера отдаляется от центра.

Так что, отвечая на ваш вопрос, я бы сказал: скорее образ поэта, даже не столько образ, сколько образ тела в пространстве. Донн – англичанин, живет на острове. И, начиная с его спальни, перспектива постепенно расширяется. Сначала комната, потом квартал, потом Лондон, весь остров, море, потом место в мире. В ту пору меня это, ну, не то чтоб интересовало, но захватило в тот момент, когда я сочинял все это.

Это наталкивает на еще одну мысль. Он часто говорил, что своим пониманием христианства обязан Ахматовой, но переводы произведений Донна – а тот, как-никак, был не только поэтом, но и англиканским проповедником – наверняка как-то связаны с тем фактом, что христианство было ему близко до конца его жизни.

Я уверен, отчасти это было связано с Донном.

Процитируем еще раз: «Донн в некотором роде начался для меня так же, как и для английской публики, для его современников. Потому что Донн в его время был более известен как проповедник, нежели как поэт».

Да, верно. Как вы отмечаете, Иосиф, очевидно, был знаком с самой знаменитой, пожалуй, проповедью Донна «Нет человека, который был бы как Остров».

Вот еще один источник вдохновения для «Элегии»: Бродский заключил договор на большую работу для академического издания в книжной серии «Литературные памятники».

Это было чуть позднее, вскоре после его возвращения из Норенской в 1965 году. Он заключил с этим советским издательством договор на перевод стихов поэтов-метафизиков, в объеме 4000 строк. Он переводил на русский Донна, Марвелла и других, а одновременно работал над своими стихами. К этой затее он отнесся с большим энтузиазмом. Но на деле он перевел… даже не знаю, сколько… наверное, две сотни строк… и больше никогда к этой работе не возвращался.

Очень жаль. Расскажите мне побольше об этой затее.

Благодаря историку литературы Виктору Жирмунскому он заключил договор с советским издательством – оно платило по 90 копеек за строку – на сборник английских поэтов-метафизиков в объеме 4000 строк. Общая сумма составила бы 3600 рублей. Но он получил бы деньги только после сдачи рукописи, а он ее так и не сдал, и в