«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

– мелкие: например, он заменил мой перевод «stinking rags», точно соответствующий оригиналу, на «stinking rugs». Я пытался исправить эту ошибку, но она почему-то вновь просочилась в текст – в «So Forth» так и напечатали. К счастью, в книге Бродского «Collected Works in English» мне удалось при содействии Энн восстановить правильный вариант. Другие правки были более существенными – так, Иосиф добавлял некоторые слова исключительно ради рифмы.

В недавнем электронном письме поэту Ирине Машинской я изложил это так: «Вплоть до выхода „A Part of Speech“ в 1980 году совместная работа всегда шла гладко. Он никогда не настаивал на своем мнении наперекор моему вердикту – такого не случалось».

А что же произошло в 1980‑х?

В 1980‑х и 1990‑х, когда я завершал работу над переводами двух больших стихотворений – это были «Эклога 5‑я (летняя)» и «Назидание» – он созрел для того, чтобы отклонять вердикты своего переводчика. Он говорил примерно так: «Через две недели мы должны отправить гранки в издательство. Я внес кое-какую правку, чтобы ваш вариант больше совпадал со стилем стихов, которые я написал на английском. Этот вариант должен стать окончательным». Несколько его правок были приемлемыми, но другие я счел катастрофически скверными.

Вот отрывок из письма, которое он написал 15 февраля 1987 года в Саут-Хедли касательно вашего перевода «Эклоги»:

Думаю, нам лучше счесть этот вариант окончательным. Мне пришлось его переделать в основном потому, что большая часть переводов для будущей книги так или иначе выполнена вашим смиренным слугой, и идея состоит в том, чтобы выдержать единый стиль. Как вы увидите, значительная часть вашего варианта цела – если и не в буквальном смысле этого слова, то в несколько перестроенной форме. Конечно, кое-что потеряно – если сравнивать и с вашим вариантом, и с оригиналом, – но тональность стихотворения выдерживает эти потери лучше, чем некоторые из ваших удач – они, как мне кое-где показалось, слегка подвисают и создают чрезмерную нагрузку на телосложение этого стиха. Пожалуйста, ради всего святого, по возможности не раздражайтесь из‑за этого, не расстраивайтесь, не ужасайтесь и тому подобное. Предыдущий вариант был по всем мыслимым меркам прекрасен за исключением того, что излучал (своими рифмами, а также детализацией того или иного образа) мировосприятие, которое плохо вязалось бы с текстурой других вещиц в сборнике. В этом окончательном варианте достаточно много от вас, чтобы подписать его вашим именем; разумеется, мы можем добавить «и Автора», чтобы было ясно, кого винить за неудачные места – и чтобы вы знали, кому необходима ваша (незамедлительная) помощь, чтобы их исправить.

Полагаю, с другими своими переводчиками он тоже это проделывал. О том, каково было переводить Бродского, я разговаривал с Диком [Уилбуром] и Дэнни [Уайссбортом], но не припомню, чтобы у нас шла речь хотя бы об одном случае, когда Бродский отвергал их вердикты по части литературы. Первое крупное стихотворение, написанное им в эмиграции, – «1972 год» – публикуется за подписью «Перевод Алана Майерса вместе с автором». Я не уточнял у Майерса, но не могу вообразить, что его устроили тройные дактилические рифмы в их общем варианте: на английском они звучат по большей части вымученно и коряво.

После истории с «Эклогой 5‑й» и «Назиданием» у меня возникло ощущение, что совместная работа с Бродским более невозможна, и предполагаю, он подумал то же самое. По крайней мере, с тех пор он больше не призывал и не приглашал меня перевести еще что-нибудь. Была и другая причина, частично связанная с первой: разумеется, стихи, которые он писал в тот, поздний период, были мне уже не так близки. Некоторые из них мне нравятся, а в некоторых есть замечательные строки и строфы, но в общем и целом у меня не возникало чувство: «Я должен это перевести». Исключением стала «Бабочка», стихотворение 1973 года. Прочитав это стихотворение, я подумал: «Я должен это перевести» – то же самое было у меня с «Элегией Джону Донну», когда я впервые наткнулся на нее в 1964‑м.

В тот период он как-то участвовал в панельной дискуссии о стихотворном переводе. Само собой, меня при этом не было, но дискуссию снимали для телевидения, и кто-то привлек мое внимание к этой сцене. А Бродский говорил там: «Ну-у, знаете ли, с переводчиком работать тяжело», или, возможно, выразил свою мысль фразой: «Тяжело заставить переводчика сделать так, как надо». «Особенно, – добавил он, – если он старше тебя». Что ж, очевидно, это была шпилька в мой адрес, ведь я старше Иосифа на девятнадцать лет.

Отчего вдруг возраст переводчика должен что-то значить?

Ну-у, он питал огромное почтение к возрасту.

А-а, теперь понятно.

Подозреваю, отчасти это выросло из его глубокого уважения и привязанности к Ахматовой: в 1960‑х, когда он с ней познакомился, ей было уже за семьдесят. Он относился к ней с любовью и восхищением последующие шесть лет, до самой ее смерти. Но в данном случае мне показалось, что он хотел сказать: «Ну-у, я, возможно, смог бы командовать своим переводчиком, не будь он старше меня».

Он не оскорблял меня, но критиковал за недостаточную уступчивость. За то, что я отклонял предложенные им варианты, которые он считал отличными, а я – нет. Так наше гармоничное сотрудничество прекратилось[114].

Вы упоминали, что Иосиф в конце концов овладел английским языком, но до какой степени он сроднился с английским языком – да и смог бы он сродниться? Родной язык усваиваешь с колыбели, улавливая нюансы каждого слова, его стилистический регистр, высоту тона. Блестящее исключение из правил – Конрад, ведь даже Набоков все равно в детстве слышал английскую речь: его гувернантка была англичанка.

Хороший вопрос. Он стремился овладеть литературным английским всеобъемлюще, но так никогда по-настоящему и не достиг этих высот. Я уже упомянул, что в 1973 году он употребил слово «fun» не к месту. Но и в 1991 году он по-прежнему употреблял это слово не вполне к месту. Он считал, что его основное значение – «что-либо приятное», и, исходя из этого, выразил мысль «это зрелище навевает грусть или меланхолию» словами «to gaze at it isn’t fun». В 1991 году он употребил выражение «for fun» в значении «не ради денег». В «Festschrift for George L. Kline» – это стихотворение он написал в мою честь, когда я оставил преподавательскую работу и ушел на покой (причем сочинил он его, летя по воздуху, по пути из Маунт-Холиока в Филадельфию), – говорится:

He served in the US