«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

заглавием романа Хемингуэя). Переводы повергли нас в полное восхищение. Привозил книги английской поэзии: в моем дневнике отмечено, что он дал мне большой том Уоллеса Стивенса и книгу Кавафиса в переводах (ему страшно нравился Кавафис, я тоже влюбился в этого поэта и вскоре перевел на литовский «Фермопилы», «Итаку» и еще несколько вещей) [131].

«Nunc Dimittis»

Давайте перейдем к другому из переведенных вами ранних стихов – одному из самых значительных произведений Бродского. Томас Венцлова говорит, что это наиболее христианское и самое ахматовское стихотворение Бродского. Это лишь одна из множества причин, по которым это стихотворение важно для вас – для нас обоих.

В своем стихотворении 1972 года «Nunc Dimittis» Бродский перебрасывает мост между Ветхим Заветом и Новым Заветом.

Святой Симеон умирает, как и было ему предсказано, сразу после того, как узрел младенца Христа, а значит, в этом смысле кончина Симеона – «первая в истории христианская смерть». Это стихотворение, где святой Симеон является центральной фигурой, – переходный момент между Ветхим и Новым Заветом. «Шел, уменьшаясь в значеньи и в теле» – это символически значит, что Ветхий Завет постепенно исчезает в то время, как рождается мир Нового Завета.

Мысль, что с течением времени некая историческая фигура увеличивается в масштабе, а другие – уменьшаются, есть в еще одном стихотворении, в «Presepio». В «Сретенье» Ветхий Завет должен уменьшиться в то время, как Новый Завет разворачивается во всю ширь. А в «Presepio» Христос увеличивается в космическом и историческом масштабе после того, как появляется на свет в яслях в Вифлееме. Оба стихотворения – и, собственно, все «Рождественские стихи» – полны благоговения перед божественным, в них мощно ощущается то, что Рудольф Отто[132] назвал mysterium tremendum[133]священного.

А также mysterium fascinans – чарующей и магнетически-притягательной тайной. Стихотворение наводит на мысль и о другом переходе – из жизни в смерть, из бренности в вечность.

Симеон умирает в ясном и смиренном сознании того, что происходит с ним, умирает после долгой жизни, проведенной в ожидании, жизни, которая, как говорил Бродский, стала для него своеобразным наказанием.

Также это движение из темноты к свету – из сумрака внутри храма к лучу света, падающему на младенца. Как подчеркнул Бродский, Христос даже в младенчестве служит источником света – спящий ребенок «посапывает сонно» и одновременно озаряет то, что прежде было скрыто сумраком, небытием:

И образ Младенца с сияньем вокруг

пушистого темени смертной тропою

      душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму…

Как и «Элегия Джону Донну», это стихотворение вдохновлено произведением живописца.

Оказывается, он увидел картину… чья бишь это была картина? «Принесение Христа во храм»[134] Рембрандта.

На этой картине много вертикальных элементов, постоянно увлекающих взгляд зрителя вверх. И стихотворение определенно вертикальное. Бродский, разумеется, запоем читал Пастернака, и его стихотворение довольно похоже на «Рождественскую звезду» Пастернака.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,

Шептались, едва подбирая слова.

Вдруг кто-то в потемках, немного налево

От яслей рукой отодвинул волхва,

И тот оглянулся: с порога на деву,

Как гостья, смотрела звезда Рождества.

Эта вертикальность определенно заметна в композиционном построении у Бродского – горстка сгрудившихся людей на фоне вертикальных колонн, увлекающих взгляд зрителя кверху: о сводах храма сказано: «вершины скрывали, сумев распластаться» (в вашем переводе «Its lofty vaults stooped as though trying to cloak…»), эхо слов Симеона «задевая стропила, кружилось… / над их головами… под сводами храма» («his echoing words grazed the rafters», «high over their heads in the tall temple’s vaults»).

Задумайтесь о следующей строке: «под сводами храма, как некая птица, / что в силах взлететь, но не в силах спуститься» (в моем переводе – «like some soaring bird that flies constantly upward»[135]). Повторяющееся рефреном «слово» (то в единственном, то во множественном числе) и «птица» связаны между собой.

Как подметил Бродский, слова Симеона устремляются вверх, словно молитва, обращенная к Богу. И слова частного человека, чью жизнь перевернула некая встреча, становятся всеобщими, их каждодневно повторяют тысячи человек по всему миру: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое».

А вертикальный луч света в храме – «рембрандтовский» прием, как сказал Бродский.

В этом стихотворении есть пронзительная биографическая нотка: «как некая птица, что в силах взлететь, но не в силах спуститься» (в вашем окончательном переводе «like some soaring bird that flies constantly upward/and somehow is caught and cannot return earthward»). По-видимому, она предвосхищает концовку «Осеннего крика ястреба»: мне всегда представлялось, что в ней говорится о самом поэте, работавшем неутомимо, на разрыв аорты.

Это стихотворение перекликается и с другими, как более ранними, так и более поздними. Мне вновь вспоминается «Горбунов и Горчаков», поэма 1965–1968 годов – там он тоже проводит аналогию жизни с речью, а смерти – с молчанием и немотой: «Life is but talk hurled in the face of silence»[136].

Но помните, для него беспокойство в связи со старением и молчанием – конечно же, не только последствие биологического старения; другая причина – окончательность и необратимость его изгнания из собственной страны, культуры и языка. Особенно в период, когда он написал это стихотворение.

Тема пространства, которую он постоянно развивал, звучит и в этом стихотворении: «шагал по застывшему храму пустому» (в вашем переводе – «he strode through the cold empty space of the temple»).

И ниже, в финале, когда Симеон уходит: «он шел по пространству, лишенному тверди» («He strode through a space that was no longer solid»).

И тема органов чувств, даже когда они не ощущают ничего, кроме полного отсутствия чувственных впечатлений:

«Он слышал, что время утратило звук» («The roaring of time ebbed away in his ears»).

«Их всех тишина обступила. Лишь эхо тех слов, задевая стропила, кружилось…» («A thick silence engulfed them, / and only his echoing words grazed the rafters»).

Иосиф отметил, что это не только молчание перед лицом вечности, но и столкновение с тем фактом, что мы смертны. Он сказал: «Старея, тело наполняется молчанием, органы и их функции становятся ненужными для жизни тела».

Эта фраза тоже вторит его стихотворению «1972 год», где он говорил о