Мемуары - Станислав Понятовский

предпочитала способствовать тому, чтобы он выполнял свои обязанности там, чем видеть его в России. Кроме того, Бестужев, имевший немалое влияние на саксонский кабинет министров, мог договориться с ним о моём возвращении в Петербург — на этот раз, с официальными полномочиями.

Прочитав четыре строчки, написанные рукой великой княгини и переданные ему Вильямсом, канцлер немедля дал необходимые заверения в том, что всё будет исполнено.

Здесь уместно, пожалуй, дать понять читателю, что за человек был канцлер Бестужев.

Родившись в царствование Петра I, он, по приказу этого монарха, был определён на службу или, скорее, на воспитание ко двору курфюрста Ганновера; некоторое время спустя курфюрст отправил Бестужева доложить царю о своём вступлении на английский престол под именем Георга I.

Пётр Великий был так обрадован, увидев молодого русского, пообтесавшегося уже немного в европейском духе, да ещё прибывшего с поручением от одного из суверенов Европы, что он принял Бестужева благосклонно и вскоре назначил своим представителем в Гамбурге; впоследствии, Бестужев представлял Россию при датском и шведском дворах...

Став императрицей, Елизавета назначила Бестужева великим канцлером, что при её дворе означало быть руководителем департамента иностранных дел, но в некотором роде также и премьер-министром.

Пока Бестужев не был воодушевлён, он не был способен произнести связно четырёх слов и производил впечатление заики. Но как только разговор начинал интересовать его, он сразу же находил слова и целые фразы, частенько неправильные, неточные, но исполненные огня и энергии; исторгаемые ртом, демонстрировавшим четыре наполовину сломанных зуба, они сопровождались искромётными взглядами маленьких глаз. Пятна на лице, выделяясь на фоне багровой кожи, придавали Бестужеву особенно устрашающий вид когда он приходил в ярость, что случалось нередко, а также когда он смеялся — то был смех Сатаны.

Канцлер отлично понимал по-французски, но предпочитал говорить по-немецки с иностранцами, знавшими этот язык. Не умея, в сущности, писать ни на одном языке и ничего, можно сказать, не зная, он инстинктивно находил почти всегда правильные решения касательно того, что делали другие. Он ничего не смыслил в изящных искусствах, но можно было смело держать пари, что из многих картин, те, что выбирал Бестужев, были самыми интересными; особенно точно определял он ценность работ, исполненных благородства и величия, когда дело касалось архитектуры, например.

Неограниченная власть была его страстью. Он был способен иногда и на великодушные поступки, — именно потому, я полагаю, что ощущал красоту в любых её проявлениях, — но ему казалось столь естественным устранять всё, что мешало его намерениям, что он готов был использовать для этого любые средства. Страшные царствования, служившие ему примером, ещё больше ожесточили его душу. Предлагая свои услуги тем, кого он называл друзьями, и часто используя для этого не слишком деликатные пути, он искренне удивлялся, когда кто-то проявлял разборчивость.

Человек исключительно упорный и раз навсегда настроенный проавстрийски, Бестужев был убеждённым антипруссаком. В соответствии с этим, он отвергал миллионы, которые предлагал ему король Пруссии, но никогда не отказывался от подношений (он даже настаивал на них!), имея дело с министрами Австрии, или Англии, или Саксонии, или любого другого двора, которому он, блюдя выгоды своего двора, считал себя обязанным покровительствовать. Взять у владетельного друга входило, с его точки зрения, в правила игры и было своего рода знаком уважения к мощи представляемой им державы, прославлять которую он по-своему стремился.

Свой день он кончал, обычно, напиваясь с одним или двумя приближёнными; несколько раз он появлялся пьяным даже перед императрицей Елизаветой, питавшей отвращение к этому пороку — и это немало повредило канцлеру в её глазах.

Предаваясь часто самому необузданному гневу, он всегда бывал нежен и терпелив со своей супругой, которую с полным основанием называл Ксантиппой[42] — с тех самых пор, как кто-то рассказал ему историю Сократа. Они повстречались в Гамбурге и он женился там на ней; происхождение её было мало кому известно.

Дама была когда-то красива, не глупа, обладала способностями к музыке и многими странностями. Их воздействию она предавалась так усердно, что однажды я присутствовал при том, как господин Бестужев молча выслушал целый поток самых грубых оскорблений, излитых на него супругой прямо за столом, в ответ на единственное неодобрительное слово, сказанное им по адресу их общего сына.

Сын этот был чудовищным средоточием всевозможных мерзостей и предавался всякого рода разгулу. Что же касается материнской ярости госпожи Бестужевой, то она выглядела тем более странно, что, не прощая отцу недостойного отпрыска ни единого замечания, сама дама часто жаловалась иностранцам на горькую долю — быть его матерью; не далее, как в тот же самый день, она плакалась и мне.

Я заслужил её благосклонность, она уверяла, что я приношу ей удачу в игре и постоянно сажала рядом с собой. Всякий раз, что я у них обедал, она принималась рассказывать мне о своих немощах, о том, как важно повседневно готовить себя к смерти и о тотальном отвращении, которое она питает к радостям мира сего, особенно же — к любой пище. Выслушав всё это, я заверял её, что любые самоубийства противны христианскому вероучению. Она признавала, что я прав, съедала кусочек чего-нибудь и принималась склонять меня к лютеранству, критикуя то, что называла ошибками католицизма. Она каждый раз добавляла, при этом, что Лютер совершил ошибку, женившись на Екатерине Бор[43] — «...ибо, если уж он дал зарок оставаться холостяком, ему никак не следовало жениться».

Засим я, подтвердил справедливость этого соображения, передавал ей блюда, которые, как мне было известно, приходились ей особенно по вкусу. Она называла меня своим приёмным сыном и, к концу второй перемены, начинала обычно пересказывать мне скандальные придворные и городские сплетни, называя имена и фамилии так громко, что я одновременно и хохотал, и дрожал от страха.

Какими бы странностями не обладала, однако, эта особа, она была любима своим мужем и оказывала на него влияние. Ей нельзя было отказать в оригинальности, и я всегда называл её «маман». Невзирая на всё, что она столь часто и столь открыто высказывала в адрес Елизаветы, прекрасно осведомлённой о том, что именно о ней говорят, императрица относилась к госпоже Бестужевой с неизменным уважением...

V

Сам Бестужев неоднократно настаивал на том, чтобы Елизавета объявила публично о своём тайном браке с Разумовским — империи нужен был наследник по прямой линии. Канцлер был вдвойне в этом заинтересован: он надеялся заслужить благодарность Разумовского[44], многого в ту пору стоившую, и хотел удалить от трона принца Голштинского[45],