Мемуары - Станислав Понятовский


Мемуары читать книгу онлайн
Мемуары С. Понятовского (1732—1798) — труд, в совершенно новом, неожиданном ракурсе представляющий нам историю российско-польских отношений, характеризующий личности Екатерины Великой, Фридриха II и многих других выдающихся деятелей той эпохи.
У меня хватает ума, чтобы поддерживать беседу любого уровня, но я недостаточно красноречив, чтобы часто или длительное время подряд самому вести беседу, если только речь не идёт о чувствах или об изящных искусствах — природа щедро наделила меня художественным вкусом, я сразу же ощущаю и то, что смешно, и то, что фальшиво в произведениях любого жанра. Это же относится и к людям; случается, я слишком поспешно даю им это почувствовать.
Я всегда избегал, из антипатии, дурное общество.
Огромная доля лени не даёт мне использовать мои таланты и мои знакомства так полно, как я бы того желал. Работаю я под воздействием своего рода вдохновения — делаю много за один присест, или не делаю ничего.
Меня не легко посадить в лужу, и я часто кажусь более ловким, чем это есть на самом деле.
В то, что принято называть ведением дел, я вношу обычно слишком много откровенности и пыла — и поэтому часто допускаю промахи. Я способен вынести довольно точное суждение о деле, я быстро нахожу ошибки в каком-нибудь проекте или у того, что его осуществляет, но мне нужны и совет, и узда, чтобы не наделать ошибок самому.
Я крайне чувствителен, но, скорее, к печали, чем к радости; печаль могла бы целиком завладеть мною, не храни я в глубине сердца предчувствие величайшего счастья в будущем.
Я рождён с громадным, всепожирающим честолюбием — идеи реформ, славы и пользы для моей родины стали канвой всех моих начинаний, всей моей жизни.
Я не слишком склонен к прекрасному полу, и первый опыт, обретённый мною в отношениях с женщинами, отношу исключительно за счёт стечения особых обстоятельств. Но вот я познал наконец подлинную нежность — и я люблю с такой страстью, что поворот в моей любви несомненно сделал бы меня несчастнейшим из смертных и полностью бы меня обескуражил.
Долг дружбы священен для меня, и я распространяю это понятие на очень многое. Если мой друг не прав по отношению ко мне, нет ничего такого, чего я не сделал бы, чтобы избежать разрыва, и долго ещё после того, как он оскорбил меня, я стану помнить, чем я был ему обязан. Полагаю, что я — хороший друг. Правда, доверительно близок я бывал лишь с немногими людьми, но я всегда бесконечно благодарен за сделанное мне добро.
Прозорливо различая ошибки, совершённые мною в прошлом, я слишком склонен оправдывать их тем, о чём часто размышлял: если полностью беспристрастно проэкзаменовать собственную персону, то каким бы добродетельным себя ни считать, всегда можно обнаружить где-то глубоко зародыши весьма постыдных свойств, способные привести к самым тяжким последствиям — им не требуется, в сущности, даже особых усилий, чтобы вылупиться, если не принять своевременно меры.
Я люблю делать подарки, ненавижу скаредность, но не особенно-то умею распоряжаться тем, что у меня есть.
Я хуже оберегаю свои собственные секреты, чем тайны других — их я храню исключительно добросовестно.
Я весьма подвержен состраданию.
Я обожаю встречать любовь к себе и одобрение своих поступков; моё тщеславие стало бы непомерным, если бы боязнь показаться смешным и нарушить общепринятые нормы не научила меня ему противостоять.
Я никогда не лгу — как из принципа, так и от природного отвращения к фальши.
Я не принадлежу к тем, кого называют святошами, и я отнюдь не безгрешен, но, осмелюсь сказать, я люблю Бога и часто к Нему обращаюсь, и я тёшу себя мыслью о том, что Он охотно делает нам добро, когда мы Его об этом просим.
Ещё я имею счастье любить своего отца и свою мать — по душевной склонности, но и по сыновнему долгу.
Мысль о мести, возникшую в первый момент, я почти никогда не бываю способен полностью реализовать на практике — жалость мешает этому, я полагаю. Часто прощают или из своего рода лености, или по надменности — и я опасаюсь, как бы эти причины не привели однажды к полной невозможности осуществить многие мои намерения.
Я охотно предаюсь размышлениям и у меня достаёт воображения не сомневаться в себе, даже в одиночку и без книг, особенно с тех пор, как я люблю. 1756».
«Я должен добавить ныне, что я и теперь продолжаю желать того же самого, и что, проверив себя, я заметил: прожив три года среди ненавистных мне людей, заставивших меня страшно страдать, я теперь меньше подвержен ненависти. Не знаю, означает ли это, что моя доля ненависти исчерпана, или мне просто представляется постоянно, что самое плохое осталось уже позади. Если я когда-нибудь буду счастлив, я хотел бы, чтобы весь свет был счастлив тоже и никто бы мне не завидовал. 1760».
Что касается моего внешнего вида, то я полагаю, что наибольшее сходство достигнуто на портрете Баччиарелли[47] — в коронационном одеянии; портрет находится в так называемой мраморной комнате Варшавского замка.
VII
Моё пребывание в Ораниенбауме способствовало также укреплению связей между великой княгиней и сэром Вильямсом. Приумножая дружеское внимание английского короля к этой принцессе, связи эти немало послужили тому, что она, с тех самых пор, вероятно, отдавала предпочтение Англии. Франция неоднократно имела случай ощутить это предпочтение, невзирая на глубокое впечатление, произведённое на Екатерину историей царствования Людовика XIV — в чём я имел множество случаев убедиться. Полагаю, что не ошибусь, если замечу, что именно ощущение своего рода соревнования или соперничества со славой Людовика XIV послужило подлинным мотивом многих намерений и поступков Екатерины II.
Менее всего она напоминала Людовика XIV своей склонностью к чтению — у короля её не было вовсе.
Я был рад оказаться первым, кто дал читать великой княгине «Орлеанскую девственницу» Вольтера. Сэр Вильямс часто слышал, как об этой поэме отзывались с восторгом люди, читавшие её в рукописи — на протяжении многих лет текст оставался запрещённым из-за страшных угроз кардинала Флери в адрес автора, если тот осмелится на публикацию. Страх, внушённый Вольтеру этими угрозами, сковывал писателя, судя по всему, то ли тринадцать, то ли четырнадцать лет после смерти кардинала, но затем уступил всё же отеческой привязанности автора к любимому детищу — и оно получило, наконец, свободу.
В тот момент, когда мне вручили пакет, содержавший поэму вместе с письмом моего отца, мы довольно грустно кончали обедать — Вильямс никак не мог