Мемуары - Станислав Понятовский

личные качества которого никак не соответствовали интересам империи, а происхождение могло способствовать новым переворотам.

Но императрица не последовала настойчивым советам Бестужева; то ли смелости недостало, то ли она считала племянника законным наследником трона и желала соблюсти справедливость.

Она вовсе не хотела, однако, чтобы принц занял трон при её жизни, и это несомненно послужило причиной того, что она дала ему скверное воспитание, окружила его мало привлекательными людьми, заметно не доверяла ему, да ещё и презирала его, при этом.

Бабушка принца была сестрой Карла ХII-го, его мать — дочерью Петра Великого, и, тем не менее, природа сделала его трусом, обжорой и фигурой столь комичной во всех отношениях, что, увидев его, трудно было не подумать: вот Арлекин, сделавшийся господином.

Можно было предположить, что кормилица принца и все его первые наставники, — там, на родине, — были пруссаки или подкуплены королём Пруссии, ибо принц с детства испытывал уважение и нежность к этому монарху, причём, столь исключительные и столь непонятные для самого прусского короля, что монарх говорил по поводу этой страсти (а это была именно страсть):

— Я — его Дульсинея... Он никогда меня не видел, но влюбился в меня, словно Дон-Кихот.

Принцу было лет двенадцать или тринадцать, когда Елизавета вызвала его в Россию, велела ему принять православие и провозгласила своим наследником. Принц сохранил, однако, верность лютеранской церкви, крестившей его при рождении, преувеличенное представление о значительности своей Голштинии и убеждение, что голштинские войска, во главе которых он будто бы сражался и побеждал, Бог весть сколько раз, были, после прусских, лучшими в мире и намного превосходили русские.

Он заявил однажды князю Эстергази, послу венского двора при дворе его тётушки:

— Как можете вы надеяться одолеть короля Пруссии, когда австрийские войска даже с моими сравниться не могут, а я вынужден признать, что мои уступают прусским?..

Мне же принц сказал в порыве откровенности, которой удостаивал меня довольно часто:

— Подумайте только, как мне не повезло! Я мог бы вступить на прусскую службу, служил бы ревностно — как только был бы способен, и к настоящему времени мог бы надеяться получить полк и звание генерал-майора, а быть может даже генерал-лейтенанта... И что же?! Меня притащили сюда, чтобы сделать великим князем этой зас………. страны!..

И тут же пустился поносить русских в выражениях самого простонародного пошиба, весьма ему свойственных.

Болтовня его бывала, правда, и забавной, ибо отказать ему в уме было никак нельзя. Он был не глуп, а безумен, пристрастие же к выпивке ещё более расстраивало тот скромный разум, каким он был наделён.

Прибавьте к этому привычку курить табак, лицо, изрытое оспой и крайне жалобного вида, а также то, что ходил он обычно в голштинском мундире, а штатское платье надевал всегда причудливое, дурного вкуса — вот и выйдет, что принц более всего походил на персонаж итальянской комедии.

Таков был избранный Елизаветой наследник престола.

Он был постоянным объектом издевательств своих будущих подданых — иногда в виде печальных предсказаний, которые делались по поводу их же собственного будущего. Частенько в шутках этих звучало и сочувствие супруге великого князя, ибо ей приходилось либо страдать, либо краснеть за него.

Сам же он постоянно смешивал в своём воображении то, что слышал о короле прусском — деде того, что правил, том самом деде, которого Георг II, король Англии, его кузен, называл «король-капрал», с образом нынешнего короля Пруссии, который он себе создал. Он полагал, в частности, что ошибаются те, кто утверждает, что король предпочитает трубке — книги, и особенно те, кто говорит, что прусский король пишет стихи.

А великая княгиня, как и многие другие, терпеть не могла запаха курительного табака и много читала — здесь коренилась первая причина её недовольства.

Кроме того, поскольку она была убеждена в то время, что канцлер Бестужев лучше, чем кто-либо, знает, в чём состоят истинные интересы России, она не одобряла прусскую систему и уж, во всяком случае, не способна была разделить ни преклонение своего супруга перед королём Пруссии, ни его преувеличенное представление о голштинской мощи. Принц подозревал даже, что она склоняется к идее Бестужева вынудить великого князя совсем отказаться от своего голштинского герцогства, дабы оно не стало (как говорил канцлер) «русским Ганновером» — тут заключался намёк на явное предпочтение, оказываемое Георгом II интересам курфюршества перед интересами Англии.

VI

Пруссаком я, конечно, не был, но по-немецки говорил. Легко приспосабливаясь к тональности бесед великого князя, я сумел, очевидно, понравиться ему, ибо он пригласил меня провести два дня за городом, в Ораниенбауме, вместе с графом Горном, шведом, приехавшим в Россию в 1756 году.

Поскольку каждый шаг принца зависел от императрицы, — Елизавета присматривала за ним, как за ребёнком, — потребовалось специальное разрешение на то, чтобы Горн и я смогли поехать в Ораниенбаум. Я обрадовался возможности провести там эти два дня, хоть и понимал, при этом, что в Ораниенбауме я стану особенно удобным объектом бдительности шпионов, приставленных императрицей к «молодому двору».

Я не имел ранее возможности так запросто приближаться на людях к великой княгине и наслаждаться, находясь в обществе, прелестью её беседы.

В один из этих дней зашёл разговор о мемуарах великой Мадемуазель[46] и о словесных портретах, нарисованных ею в качестве приложения. Это навело меня на мысль написать собственный портрет — тем более, что великая княгиня выразила желание иметь его.

Я привожу его здесь таким, каким я написал его тогда, в 1756 году. Я перечёл его в 1760 — и добавил несколько строк, помеченных этой датой. Далее я стану сообщать читателю мемуаров о тех изменениях, которые годы или обстоятельства внесли в этот портрет — настолько откровенно, по крайней мере, насколько человеку дано познать самого себя.

«Начитавшись» чужих портретов, я решил нарисовать свой собственный.

Я был бы полностью доволен своей внешностью, будь я на дюйм повыше, будь мои ноги более стройными, бёдра не такими широкими, нос не так горбат, зрение острее, зубы поровнее. Только после всех этих коррективов я почувствовал бы себя поистине привлекательным, но я вовсе не стремлюсь к этому, ибо полагаю, что обладаю лицом благородным и достаточно выразительным, и что мои жесты и манера держаться достаточно утончены для того, чтобы быть замеченным в любом обществе. Моя близорукость придаёт мне, подчас, несколько стеснённый вид, но это длится недолго, и как только этот момент проходит, я держусь, случается, даже преувеличенно гордо.

Прекрасное воспитание, мною