Мемуары - Станислав Понятовский

Все эти опасения умерли во мне в миг нашего примирения — поскольку я любил его почти как отца, и поскольку я обладал той извечной тягой к надежде, которая и является источником жизни, особенно в юности. И не кому-нибудь, а именно Вильямсу я поручил сообщить о нашей тайне канцлеру Бестужеву — о тайне, более полугода ускользавшей от него, невзирая на его бдительность и его шпионов, невзирая даже на специфическое, редкостное стремление канцлера самому определять привязанности принцессы, которую он боготворил до такой степени, что сам был почти влюблён в неё.

Тщетно пытался он подбирать ей любовников. Он наметил, в частности, некоего графа Лансдорфа; граф представлялся ко двору в тот же день, что и я, и любопытные придворные стали уже вечером расхваливать его принцессе, а она ответила, что из двоих иностранцев поляк подходит ей больше.

Эта единственная фраза (сказанная, как выяснилось впоследствии, без особого умысла) была подхвачена Львом Александровичем Нарышкиным[39], в то время — её личным камергером, ныне — шталмейстером. Нарышкин сразу же свёл со мной знакомство, всячески стремился сблизиться, пересказал мне эти слова принцессы и не переставал сообщать всё, что, по его мнению, должно было поддерживать во мне надежду.

Что же касается меня, то я долго избегал говорить с ним наедине — так опасался я коварства и шпионажа при любом дворе, но, особенно, страшных бед, грозивших каждому при дворе российском. Я находился под впечатлением рассказов об ужасном правлении Анны Иоанновны, одно имя которой всё ещё заставляло трепетать русских.

Я знал, что моим предшественником был Салтыков[40], которого Елизавета удалила, отправив с мессией в Гамбург, но понятия не имел о том, что он дал повод для недовольства принцессы. Я думал, что она находится целиком во власти амбиций, что её стихия — пруссачество (я-то был воспитан в величайшем отвращении к чему-либо подобному), что она исполнена пренебрежения ко всему, что не связано с Вольтером. Короче говоря, я полагал её совершенно иной, чем она была на самом деле, так что не только из предосторожности, но и по недостатку желания старательно избегал я три месяца, примерно, всего того в речах Нарышкина, что казалось мне ничем иным, как ловушкой.

А он, как истый придворный, угадывал желания, которых ему не поверяли. Втягивая принцессу, которой он служил, в приключение — вопреки ей самой, так сказать, — он надеялся, скорее всего, на то, что его дерзость будет рассматриваться однажды — как заслуга.

В конце концов, он мне столько всего наговорил, что я почувствовал себя обязанным рискнуть. Особенно, после одного случая. Острое словцо, сказанное мною Нарышкину по поводу дамы, встреченной мною как-то при дворе, уже вскоре, проходя мимо, почти дословно повторила великая княгиня, обращаясь ко мне и смеясь. Потом она присовокупила:

— Да вы живописец, как я погляжу...

Тут уж я рискнул передать записку; ответ на неё Нарышкин принёс мне на следующий же день.

И я позабыл о том, что существует Сибирь.

III

Ещё несколько дней спустя, Нарышкин провёл меня к ней, причём предупредил принцессу об этом лишь когда я находился уже у двери её уборной. Шёл вечерний приём, мимо места, где мы все стояли, в любой момент мог пройти великий князь, и ей ничего не оставалось, как разрешить мне войти. Спрятать меня иначе она не могла, а не спрятать вовсе означало подвергнуть нас обоих страшной опасности.

Ей было двадцать пять лет. Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделённая от природы красотой. Чёрные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза на выкате, многое говорившие, очень длинные чёрные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы; средний рост — скорее, высокий, чем низкий, походка на редкость лёгкая и, в то же время, исполненная величайшего благородства, приятный тембр голоса, смех, столь же весёлый, сколь и нрав её, позволявший ей с лёгкостью переходить от самых резвых, по-детски беззаботных игр — к шифровальному столику, причём, напряжение физическое пугало её не больше, чем самый текст, каким бы значительным или даже опасным ни было его содержание.

Стеснённое положение, в каком она жила с того времени, что вышла замуж, а также отсутствие общества, хоть сколько-нибудь соответствующего её развитию, пристрастили её к чтению. Она многое знала. Она умела приветить, но и нащупать слабое место собеседника. Уже тогда, завоёвывая всеобщую любовь, она торила себе дорогу к трону, занимаемому ею теперь с такой славой.

Такова была возлюбленная, сыгравшая в моей судьбе роль арбитра. Всё моё существование было посвящено ей — с гораздо большей полнотой, чем об этом заявляют обычно те, кто оказывается в подобном положении.

А я, как ни странно это звучит, я, в мои двадцать четыре года, мог предложить ей то, чего не мог бы, пожалуй, предоставить в её распоряжение никто другой.

Сперва я был удалён от распутства строгим воспитанием. Затем стремление проникнуть в тот слой, который принято называть (особенно, в Париже) хорошим обществом — и удержаться там, — предохраняло меня от излишеств во время моих путешествий. Наконец, целая вереница престранных маленьких обстоятельств, сопровождавших любовные связи, которые я заводил за границей, дома и даже в России, сохранила меня, судя по всему, в неприкосновенности для той, которая с этого времени стала распоряжаться моей судьбой.

Не могу отказать себе в удовольствии написать здесь, что в тот день она была одета в скромное платье белого атласа; лёгкий кружевной воротник с пропущенной сквозь кружева розовой лентой был единственным его украшением.

Она никак не могла постичь, если можно так выразиться, каким образом я совершенно реально оказался в её комнате, да и я, впоследствии, неоднократно спрашивал себя, как удавалось мне, проходя в дни приёмов мимо стольких часовых и разного рода распорядителей, беспрепятственно проникать в места, на которые я, находясь в толпе, и взглянуть-то толком не смел — словно вуаль меня окутывала...

IV

Никто иной, как Вильямс поставил Бестужева[41] в известность о том, что великая княгиня заинтересована во мне — я упомянул уже об этом. Сделать этот шаг нас вынудила необходимость остановить усилия канцлера вернуть из Гамбурга Салтыкова — поскольку великая княгиня отныне