Мемуары - Станислав Понятовский

посланном Вильямсом своему монарху. Сам посол, два русских канцлера, два русских секретаря, секретарь Вильямса и я — семь человек, заинтересованных в успехе дела, допустили промах, подстроенный, несомненно, Хозяином всех наших судеб, исходившим из каких-то ему одному известных побуждений.

Казалось, нет ничего проще, чем исправить ошибку. Русские министры, выслушав упрёки своей государыни, без труда согласились обменять экземпляры — и курьер Вильямса вновь отправился в путь. Только если первая его поездка завершилась сравнительно быстро, вторая затянулась из-за противных ветров и некоторых других неблагоприятных обстоятельств. Когда же курьер привёз наконец желанную ратификацию в Петербург, декорации уже переменились.

Король Пруссии прослышал, тем временем, о миссии Вильямса, Англия же обнаружила, что Австрия зондирует во Франции почву для заключения нового договора. Это в кратчайший срок объединило Англию и Пруссию, и союз прусского короля с Георгом II, направленный против любых иностранных войск, вступивших на территорию Германии, был заключён за несколько дней до того, как Австрия обеспечила себе в случае необходимости, поддержку французских войск.

Таким образом, самая суть соглашения, подготовленного Вильясом исходя из старого расклада — Англия, Австрия и Россия против Франции и Пруссии, — сводилась на нет. Одного этого факта было достаточно, чтобы вызвать недовольство Елизаветы, а тут ещё французы, с помощью некоего Дугласа, якобита, предварительно раскрыли перед императрицей карты...

Этот Дуглас добился вскоре таких успехов при дворе, что Вильямс лишь с отвращением выдерживал участие в спектакле, ранее сулившем ему блестящий успех. Пылкость его темперамента, крайняя чувствительность нервной системы, болезненность самолюбия уже вскоре вынудили его признать справедливым совет, данный ему знаменитым английским хирургом Чезлдоном много лет назад: «Оставьте дела, они станут для вас роковыми».

Вильямс сделался болезненно угрюмым и, что удивительнее всего, оказался подвержен воздействию самых малозначительных обстоятельств. Этот человек, чьим умом и превосходством над другими я привык восхищаться, ослабел до такой степени, что не мог удержаться от слёз, проиграв два раза подряд в игре, шедшей на булавки. Бывали случаи, когда из-за пустяков он поддавался порывам самой необузданной ярости, совершенно невозможным для него ранее.

На всю жизнь запомнился мне один вечер, когда, в ходе длительной беседы со мной и двумя англичанами-путешественниками по имени Комб и Вудворт, посетившими Петербург, а также с Дюмариском, пастором английской колонии, разговор зашёл случайно о вечных проблемах свободной воли и предопределения. Затронув эти вопросы, мы перешли к темам, с ними связанным, среди которых оказалась вот какая: Вильямс утверждал, что в жизни человеческой нет решительно ни одного события, неудача или успех которого не могли бы быть объяснены чьей-либо ошибкой или заслугой; я же считал, что удар грома в ясный день или первое землетрясение в местности, где почва никогда ранее не колебалась, могут служить примерами событий фатальных — их не способен предусмотреть человеческий разум, и они в состоянии разрушить планы, составленные самым тщательным образом.

Каждый из присутствующих высказал по этому поводу своё мнение, и случилось так, что все собеседники согласились со мной — а настроение Вильямса, оставшегося в одиночестве, сразу же испортилось. Воцарилась тишина, и я имел глупость нарушить её для того лишь, чтобы привести ещё один, не помню уж какой аргумент в поддержку своей точки зрения.

И Вильямс не выдержал. Он вскочил с места и вскричал, словно обезумев:

— Я не намерен терпеть, чтобы мне противоречили в моём собственном доме!.. Требую, чтобы вы покинули его, и заявляю, что не желаю вас больше видеть — никогда в жизни!..

Затем он удалился от нас, громко захлопнув за собой дверь в спальню.

Остальные вмиг исчезли. Оставшись в одиночестве, я погрузился в самые печальные, мучительные даже сомнения. С одной стороны, как перенести подобное оскорбление?.. С другой, каким образом смыть его?.. Вильямс — посол... Но дело не только в этом — он мой благодетель, и гувернёр, и наставник, и опекун, которому доверили меня родители... Он так давно и нежно любил меня... Разумеется, он решительно не прав, но и мне следовало щадить деликатность его чувств, тем более, что я прекрасно знал, в каком он состоянии...

В смятении, охваченный противоречивейшими эмоциями, я машинально подошёл к двери его комнаты — он отказался отворить. Я вернулся в помещение, где мы спорили. Балконная дверь, до половины застеклённая, была приоткрыта. Я вышел на балкон. Стояла ночь. Я глубоко задумался.

Долго стоял я, опершись о балюстраду, отчаяние всё больше овладевало мной... Моя нога поднялась уже, непроизвольно, чтобы перекинуться через перила, как вдруг кто-то оттащил меня назад, крепко схватив поперёк туловища.

То был Вильямс, появившийся как раз в этот момент. Он спросил у слуг, чем я занят, услышал, что я уже длительное время нахожусь на балконе, кинулся туда — и спас меня.

Несколько мгновений мы не могли вымолвить ни слова — ни один, ни другой. Затем, обняв меня за плечи, он отвёл меня в свою комнату.

Обретя способность говорить, я сказал ему:

— Лучше убейте меня, чем заявлять, что вы не желаете меня больше видеть...

Он молча, со слезами на глазах, обнял меня и некоторое время прижимал к груди, а затем попросил меня не вспоминать о том, что произошло — и никогда не упоминать об этом.

Я обещал — с радостью.

II

Весь ужас моего положения в те минуты, что я стоял на балконе станет особенно понятным, если принять во внимание, что творилось тогда в моём сердце, охваченном исключительно искренним и сильным чувством — симпатия, нежность, уважение, неотделимое от обожания, подчиняли себе и мои эмоции, и мой разум.

И никто иной, как Вильямс, был моим наперсником, моим советчиком, моим помощником во всём, что с этим чувством было связано. В качестве посла, он имел возможность беспрепятственно общаться с особой, к которой я публично даже приблизиться не смел, и тысячью различных способов помогал мне связываться с ней. Его дом, как дом посла, обеспечивал мне необходимую по тем же причинам безопасность; я не нашёл бы её нигде в другом месте.

Порви я с Вильямсом, со всем этим было бы мгновенно покончено. Более того, я не мог быть абсолютно уверен в том, что Вильямс после громкого разрыва сохранит мою тайну — но и тайну особы, благополучие которой я ставил выше своего собственного... В любой другой ситуации я с негодованием отбросил бы самую мысль о возможности подобной низости с его стороны. Но всё, что произошло в тот вечер между нами, давало мне основание заподозрить, что разум его расстроен,