Мемуары - Станислав Понятовский

Граф бывал груб, не колеблясь, отказывал людям, но несмотря на это, ему удалось добиться в Литве уважения — многие там зависели от него. С одной стороны, было известно, что на его слово можно положиться, с другой, Флемминг, в качестве главноуправляющего экономиями и главного казначея, имел постоянно возможность сделать одолжение тому, кем был доволен, и укротить тех, кто не слишком ему нравился. Он хорошо использовал эту возможность.

Итак, я отправился с Флеммингом в Вильну. Этот город, столица Литвы, сохранил ещё, невзирая на упадок торговли, нехватку полиции и частые пожары, следы облика прошлых лет, дававшие понять, что литовские князья и короли из дома Ягеллонов великолепно жили здесь когда-то. Часовня Святого Казимира — несомненно чудо архитектуры. Я нашёл здесь мост через Вилию, а моста через Вистулу ещё не было. Но особенно поразила моё воображение разница, существовавшая между ежегодным «возрождением» трибунала в Литве — и в землях Короны.

Там руководители партий, особенно же люди на возрасте, редко являлись лично в Петрков, а когда их подручным нужна была многочисленная поддержка, они вербовали её обычно среди обедневшей шляхты ближайших к Петркову воеводств. Случалось, как это имело место в 1749 году, что те, кто располагал регулярными войсками — использовал их. Но, в общем и целом, «возрождение» трибунала в Петркове было в те времена спектаклем куда менее величественным, чем в Вильне.

Здесь воевода был одновременно и старостой города, и церемония принятия присяги происходила в зале замка. Кроме того, воевода Вильны был почти всегда и главнокомандующим армией Литвы поскольку закона, запретившего совмещение этих должностей, ещё не существовало. Наконец, это был всегда кто-то из Радзивиллов, или один из Сапег, или представитель ещё какой-нибудь влиятельной литовской семьи — и «возрождение» привлекало всегда многочисленную свиту магната, состоявшую из дворянства и военных высокого ранга.

Таким образом, тот, кто предполагал выступить против всемогущих воевод, да ещё в городе и замке, где они были хозяевами и где их окружали соратники, должен был призвать на помощь как можно больше дворян, и отнюдь не одной только шляхты, но и людей уважаемых, которые осмелились бы — и сумели бы! — противостоять воеводе Вильны. Вот почему литовцы из всех воеводств привыкли, постепенно, каждый год приезжать в Вильну. В первые дни «возрождения» там можно было увидеть тысячи дворян самого разного положения, привлечённых или делами, или любопытствующих, или желающих развлечься, или, наконец, явившихся по зову магнатов и часто — на их счёт.

Соперничество между Сапегами и Радзивиллами, установившееся за два столетия, ревность этих последних к Чарторыйским и огромное преимущество всех трёх семей — в богатстве и кредите при дворе — перед всеми остальными дворянами Литвы, незаметно формировали национальное сознание литовцев в духе преданности, можно сказать, наследственной, одному из этих родов. Верность эта была столь прочной, что большинство попросту не представляло себе самостоятельного существования и рассматривало свою преданность тому или иному патрону, как добродетель.

Но поскольку воспитание Радзивиллов деградировало из поколения в поколение, в их окружении, в эпоху, о которой идёт речь, оказались люди, персонально известные в Литве как пьяницы и горлопаны. Они сделались так отвратительны публике, что эту вечно бахвалящуюся ватагу, окружавшую Радзивиллов, прозвали гайдамаками. Разного рода насилия, к которым они безнаказанно прибегали, пользуясь покровительством своих патронов, вынудили их соотечественников принимать подобные же меры для своей защиты — так Литва постепенно обрела воинствующий вид.

Стёганые шёлком кожаные корсеты, которые носят под платьем, стёганые же перчатки и шапки, двойной толщины, стали повседневной одеждой. Сабли с рукоятями, защищёнными железной решёткой (их называли «кошачьими головами») , пистолеты в сапогах и за поясом, и даже мушкеты, которые носили на перевязи, крест-накрест с сумками для пороха и патронов — таков был арсенал гигантских свит, сопровождавших магнатов во время их визитов в Вильну в течение восьми дней, начинавшихся, обычно, две недели спустя после Пасхи. Видя бесконечные вереницы лошадей и людей, вооружённых с головы до пят, иностранец ни за что не угадал бы, что это всего лишь обмен визитами, имеющими целью обсудить, как лучше учредить суд.

Не было ничего более обычного в эту неделю, как услышать ночью пистолетные выстрелы, но и среди всех этих проявлений воинственности люди обедали, ужинали, танцевали, навещали друг друга, нередко в домах, хозяева которых принадлежали к противной партии, так что деловые обсуждения случались и во время бала; существовал, правда, риск, что при выходе на улицу придётся сражаться...

Так что я попал в Вильне в совершенно новые для меня условия. Нам не удалось в тот раз ни помешать избранию молодого Радзивилла, ни хотя бы обеспечить нашей партии большинство в трибунале. Причиной послужило отсутствие согласия между Флеммингом и подканцлером Сапегой — граф ревновал Сапегу к их общему тестю, будучи уверен, что князь Чарторыйский отдаёт Сапеге предпочтение.

Граф Брюль немедля учёл эти чувства Флемминга. Он знал, кроме того, что Сапега, оскорблённый нравоучительным тоном князя канцлера, мало-помалу отдаляется от него. И Брюль сумел воспользоваться слабостью этих трёх людей, чтобы, как я упоминал уже, посеять между ними семена раздора; семена эти были ликвидированы впоследствии, но уже после того, как силы, которыми располагала наша партия, была ослаблены.

Сперва я присутствовал на безрезультатных совещаниях разного рода, а затем, в день «возрождения» трибунала, назначенного на второй понедельник после Пасхи, лицезрел весь ритуал этой церемонии. Был момент, когда радзивилловские молодчики положили было руки на рукояти сабель — простое недоразумение они приняли за сигнал к схватке. Вспоминаю, что один из них, по имени Цехановецкий, наполовину вытащил уже свою саблю из ножен, но тут Флемминг, ударив его по плечу, сказал на ломаном польском языке:

— Бросьте, этого не потребуется!

Сказал так авторитетно и спокойно, что это подействовало.

Весь смысл поездки свёлся, таким образом, для меня к тому, что я познакомился со многими литовцами, с их политическими манёврами, да стал свидетелем печального итога борьбы страстей среди руководства нашей партии, способствовавшей успеху противной стороны.

Молодой Радзивилл, недоросль восемнадцати лет, едва умеющий подписать своё имя, стал маршалком трибунала, во время заседания которого вёл себя скорее как распоясавшийся школяр, чем как дурной судья, но его партия воспользовалась его именем, чтобы провести через трибунал множество несправедливых и незаконных актов.

Покидал я Вильну опечаленный, словно это я отвечал за успех всего предприятия. Мой возраст и моё мироощущение заставляли меня принимать исключительно близко к сердцу всё, что наносило ущерб нашей партии, неуспех которой я рассматривал и как нечто постыдное для меня лично,