Мемуары - Станислав Понятовский

вам повезло — вами заинтересовалась одна знатная особа[38], репутация которой до сих пор была решительно безупречной.

Я сперва не поверил, не хотел его слушать, но поскольку граф настаивал, я попросил назвать имя дамы. Он предложил мне угадать. Я перебрал, поочерёдно, всех сколько-нибудь заметных женщин Варшавы, исключая одной: на редкость жизнерадостная, молодая, вечно в центре внимания, она не стала бы, я был уверен, симпатизировать личности угрюмой, в свете — молчаливой, лично ей не адресовавшей ни слова. Я даже заподозрить не мог, что был замечен ею — вокруг неё всегда толпилось столько народа...

— Как-то в разговоре я выразил ей своё недоумение по поводу того, что она до сих пор никого не выбрала, — сказал мне Ржевуский, близко с этой дамой знакомый. — Она предложила мне угадать, к кому она более всего расположена и, уверяю вас, я отнёсся к возможности вашей кандидатуры точно так же, как вы сами. Я назвал вас последним и, тем не менее, она выбрала именно вас. Если не верите — поговорите с ней.

В тот же вечер я имел случай убедиться, что граф был прав. Удивление, благодарность, томившая меня печаль и, более всего, польщённое самолюбие воздействовали на меня гораздо сильнее, чем подлинная склонность.

Всё же я счёл себя обязанным вести игру корректно. А дама после двухнедельного упоения заметила, что я начинаю воспринимать наши отношения несколько более серьёзно, и внезапно охладила мой пыл, прибегнув к самым причудливым капризам, какие только позволяла себе когда-либо красотка, желавшая меня помучить.

Я был новичком, я всё принимал на веру, буквально, я делал глубокомысленные выкладки, надеясь, что верность, справедливость, точнейшее протоколирование моих поступков и жестов, а также последствий, ими вызванных, помогут мне покорить мою даму — словно проблему решить... Я не понимал, что был для этой развесёлой кокетки очередной забавой, чем-то новеньким, отличавшимся от обожателей, с которыми она имела дело ранее; её тешила задача растормошить двадцатидвухлетнего мизантропа.

Поразвлекавшись два месяца, она уехала в провинцию, к мужу, ужасно ревнивому, по её словам. И до, и после её отъезда, я имел честь получать от неё письма, из которых явствовало, что она безумно меня любит — при встречах же выходило, что не любит совсем. Этот контраст сбивал меня с толку, особенно остро давал мне почувствовать, что я упустил истинную свою счастливую судьбу...

Я ежедневно виделся с кузиной; она с увлечением поддерживала мои начинания с упомянутой дамой, оказывая ей подчёркнутое внимание. Всегда и во всём она соглашалась со мной. У нас был единый взгляд на людей, поступки, чтение, искусство, развлечения — мы всё обсуждали, и наши вкусы и суждения всегда оказывались одни и те же. Вот из чего вырастала самая драгоценная для меня связь, и я чувствовал, вопреки себе, так сказать, что в ту, другую я влюблён лишь из своего рода упорства, но что моё сердце, моё уважение и доверие принадлежат — этой.

Я находил в кузине больше рассудительности и эмоциональности, чем в любой другой женщине; для неё не существовали, вроде бы, слабости её пола, и я видел в ней существо высшего порядка, дарившее мне счастье уже тем, что оно удостаивало меня своей близости.

Общение с кузиной привязывало меня, одновременно, всё больше и больше к её отцу — князю воеводе Руси, а он, со своей стороны, мастерски использовал превосходство своего тонкого и изощрённого ума — над умом молодого, чистосердечного, крайне чувствительного человека, которому он умел выказать ласку и польстить лучше, чем кто-либо.

Как раз в это время мой отец стал всё дальше отходить от дел под гнётом лет, и всем, что можно назвать политической жизнью Польши, стали заправлять мои дядюшки. Мама находилась ещё под впечатлением несправедливой позиции брата и была занята моим будущим; она категорически настаивала на том, чтобы я избегал чего-либо такого, что могло прочно связать меня с теми, кто стоял у власти.

II

Шесть месяцев спустя, мне удалось всё же вознаградить себя за вынужденное бездействие. Князь Радзивилл, воевода Вильны, тот самый, о котором я уже рассказывал, добился избрания депутатом сейма, собиравшегося на Сретение 1755 года, своего сына, намереваясь сделать его маршалком трибунала этого года. Одна только мысль о том, что во главе юстиции всей Литвы может оказаться человек столь молодой, дурно воспитанный, невежественный, с таким скверным окружением — встревожила всё дворянство.

Мой дядя канцлер увидел в этом намерении ещё и стремление придворной партии, к которой принадлежал Радзивилл, добиться перевеса. Он удвоил свои усилия, имевшие целью помешать избранию молодого князя, и просил обоих своих зятьёв Флемминга и Сапегу прибыть в Вильну, с тем, чтобы, если удастся, принять участие в оппозиции или хотя бы попытаться объединить против столь странного маршалка возможно большее число неподкупных и толковых депутатов.

То, что должно было происходить в Вильне, показалось моим родителям заслуживающим внимания и поучительным для меня, и они отправили меня туда в обществе главного казначея графа Флемминга, проявлявшего ко мне, в то время, искреннюю симпатию. Этот неординарный человек заслуживает того, чтобы быть представленным читателю.

Он родился и воспитывался в Померании, в молодости служил во Франции, а затем, поскольку он был племянником фельдмаршала Флемминга, фаворита Августа II, перебрался в Саксонию, а впоследствии и к нам. После смерти Августа II Флемминг оказался связан с княгиней Вишневецкой, причём таким образом, что он оказывал значительное влияние и на её мужа, весьма видную в Литве тех времён фигуру. Флемминг сумел убедить князя, едва ли не единственного из всех польских магнатов, высказаться во время выборов Станислава Лещинского в 1734 году — за Августа III. Это принесло Флеммингу старостат в Шерешове и звание генерала артиллерии Литвы.

Положив, таким образом, начало своей карьере, граф уже вскоре заслужил славу талантливого земледельца и финансиста, и сделался главноуправляющим королевскими экономиями в Литве. Он обогатился на этом посту и оказался в состоянии купить должность главного казначея, чему способствовало и то, что он был зятем канцлера Литвы, на двух старших дочерях которого он был женат, последовательно.

Умея развлечь друзей самыми оригинальными остротами, Флемминг, в то же время, утомлял их, частенько поддаваясь неровности и невоздержанности своего нрава. Его манеры и замашки не имели, по сути, ничего общего с нравами и поведением поляков и сарматов, среди которых он жил и на языке которых говорил очень скверно, хотя было известно, что родом он из Померании, так же, как и его дядя.