Мемуары - Станислав Понятовский

скудость мыслей и придаёт, я полагаю, английским матросам ту отчаянность, которой они отличаются. Не раздумывая долго над тем, что именно спасёт их в той, другой жизни, они не заняты в этой ничем иным, в сущности, как стремлением избежать насущных бед — таких, например, как телесное наказание, которому их подвергают за малейшие нарушения или небрежность по службе. Привычка и воспитание так славно приучают их к тому, что принято называть опасностью, что у них атрофируется чувство страха, а, вернее, они никогда его не испытывают.

Я отношу обычное для матросов присутствие духа за счёт того, что никакие заботы (после того, как служба исполнена) их не волнуют. Пища и всё необходимое им обеспечено; возможность удовлетворить единственную потребность, которая, за отсутствием на борту женщин, остаётся неудовлетворённой, им не только предоставляют с помощью разного рода потачек, но настойчиво навязывают в домах, покровительствуемых с этой целью правительством.

В тот момент, как моряки ступают на землю, они оставляют на суше своё жалованье, которое тут только и выплачивается — за всё время плавания, разом; израсходовав же деньги, матросы оказываются вынуждены вновь наняться на службу и тут же подняться на борт... Если же случается, что они не всё оставили у женщин, они отдают остаток первому, кто их об этом попросит.

Заботы о завтрашнем дне не обременяют их, равно, как и мысли о приличиях их не стесняют. Это совершенно особая порода людей, вся жизнь которых регулируется одним-единственным — их делом. Боятся они только телесных повреждений, но и это не делает их ни трусливыми, ни грустными. Настоящий Моряк, отстояв четыре часа на вахте, преспокойно укладывается поспать, используя своё право даже в том случае, если надвигается буря. Он заявляет при этом, что спасать корабль — дело дежурных, и уступает только вмешательству капитана; значит, боится он наказания, а не смерти, потому, что он так воспитан.

Могут заметить, что во всём этом есть нечто общее со службой в войсках, но им далеко от всесилия этой морской школы, которая, правда, имеет то преимущество, что начинает воспитательный процесс с более молодого возраста. Англичане наслаждаются свободой на своём острове и, в то же время, нет более деспотичного командования, чем то, которое существует на их военных кораблях.

Глава четвёртая

I

В июне 1754 года мною был получен приказ отца возвратиться в Польшу. Переезд из Гарвича в Гельвет-Слисс мы проделали за четырнадцать часов и весьма удачно. Но я никогда ещё не испытывал такого ужаса, у меня никогда так не сжималось сердце, как в тот час, что мы увидели Гаагу.

Я не пил, не играл, не проводил время с дамами лёгкого поведения, словом, не делал ничего из того, что принято называть безумствами молодости, но мне удалось так потратиться, что от скромной суммы, выделенной мне семьёй[37] на путешествие, у меня не осталось ни лиарда — после того, как я заплатил за лошадей на последнем, перед Гаагой, перегоне. И у молодого гвардейского офицера по имени Циенский, меня сопровождавшего, и у моих слуг тоже было пусто в карманах.

Я содрогался при мысли о том, что какое-нибудь случайное происшествие может обнаружить моё безденежье — штуку, неприятную повсюду, но в Голландии особенно, если принять во внимание склонность местного населения к плутовству и одновременно бесстыдство низших слоёв, постоянно угрожающее подвергнуть иностранца тысячам оскорблений.

Едва спрыгнув из кареты на землю, я послал просить Каудербаха посетить меня; во время нашей последней встречи, я оказал ему услугу, и теперь, в свою очередь, обратился к нему за помощью. Час спустя, он принёс мне 300 дукатов, полученных под его поручительство у одного еврея по имени Тобиас Боаз. Много лет спустя, после моего избрания на престол, Каудербах напомнил мне об этой любезности, прислав поздравительное письмо, на которое я ответил как мог ласковее.

Я выехал из Гааги на следующий же день и, со всей возможной поспешностью, через Ганновер и Дрезден, прибыл в Варшаву, убеждённый в том, что вызвали меня так срочно для того, чтобы я успел быть избран депутатом сейма.

Как только я прибыл домой, матушка, едва дав мне время поздороваться с отцом, отвела меня в сторонку и спросила сколько у меня долгов. Когда я ответил, что должен только триста дукатов в Гааге, она на какую-то секунду заподозрила, что я не говорю ей всей правды, но затем, не имея оснований сомневаться в обычной моей правдивости, не стала слушать мои заверения, сказав:

— Они будут уплачены.

Вслед за тем она подвела меня к окну, чтобы показать восхитительный по тем временам экипаж, мне предназначенный. Словом, этот день обещал быть началом других, не менее приятных дней. Увы, то была лишь иллюзия, длившаяся недолго и уступившая место трём месяцам, самым печальным, пожалуй, в моей жизни.

Если первый приём, оказанный мне родителями, был ласковым, даже нежным, то вслед за тем они неоднократно выказывали мне своё неодобрение по тысячам поводов, самая мелочность которых не могла не сделать для меня очевидным, и тем более печальным, их недовольство — несправедливое, с моей точки зрения, ибо я любил их всей душой.

У меня сложилось впечатление, что неодобрение матери было скорее наигранным, чем искренним, и что, действуя таким образом, она хотела призвать меня уделять больше внимания делам дома, в Польше, оставлявшим меня равнодушным, как она полагала.

Всё это повергло меня в глубочайшую меланхолию, только усиливавшуюся при мысли, что родители не пожелали оставить меня достаточно долго во Франции и в Англии, где я видел и успел изучить едва четвёртую часть того, что меня интересовало. Сожаления об утраченных возможностях сделались ещё более энергичными, когда родители заявили, что не считают нужным, чтобы я стал на сей раз депутатом сейма. Мой зять Браницкий находился в то время в открытой и, можно сказать, непримиримой оппозиции к моим дядьям Чарторыйским, и родители не хотели, чтобы я оказался вынужденным выступить в сейме или против зятя, или против князей Чарторыйских.

Вынужденное бездействие угнетало меня, казалось унизительным, я завидовал тем, кто имел возможность уже на этом сейме обратить на себя внимание... Ничто не могло меня утешить, мне опротивели развлечения, я был уверен, что ни одна женщина не способна заинтересоваться мной — до такой степени опостылел я самому себе.

Но вот как-то раз мой добрый приятель граф Ржевуский, слывший самым элегантным молодым человеком Польши, любимец красивых дам, сказал мне:

— Поздравляю вас,