Мемуары - Станислав Понятовский

— Вы иностранец, и несомненно захотите получить ответы на множество вопросов — адресуйте их, пожалуйста, мне. Моё имя — Стенли. Я в долгу перед мадам Жоффрен за приём, оказанный ею мне в Париже. Она писала о вас, и я решил сквитаться с ней — с вашей помощью. Приходите завтра ко мне обедать, я представлю вас четверым-пятерым близким друзьям.

То был тот самый сэр Стенли, которому в 1761 году было поручено стать главным уполномоченным при заключении мира между французами и англичанами; его деятельность высоко оценил впоследствии герцог Бедфорд. Я отправился к Стенли и встретил у него, среди прочих гостей, милорда Беррингтона, нынешнего государственного секретаря по военным делам.

Первым делом, вся компания заранее извинилась передо мной за скверную привычку (так они сами её определили) — говорить в присутствии иностранца по-английски, причём, довольно часто. И это — невзирая на самые лучшие намерения. Я стал заклинать их — их же собственным ко мне благорасположением, — совсем не говорить со мной по-французски; это заставило меня выучить английский язык быстрее, чем я сделал бы это с помощью самого лучшего учителя.

Ещё одним из гостей Стенли оказался Додингтон, самый чудаковатый обитатель Англии. Ему минуло шестьдесят, а он появлялся повсюду — в парке, на спектакле, в парламенте, — обычно, в расшитом костюме. Богатой вышивкой была покрыта также его охотничья одежда, хотя большинство англичан соблюдает, в этом случае, скромность. Его экипажи, ливреи — всё носило отпечаток излишней расточительности, а самое любопытное заключалось в том, что причиной тому была исключительно экономия. Этот джентльмен совершал ранее поездки с различными миссиями в другие страны, где требовалось представительствовать с размахом. Возвратившись домой, он счёл неразумным не использовать до последней былинки всё, что единожды было заказано. К тому же, Додингтон считал, что обильно расшитый костюм ничуть не хуже прикрывает наготу, чем фрак или накидка, и приучил признавать это всех — гардероб, который он употреблял уже лет пятнадцать, по крайней мере, был знаком лошадиным барышникам и устроителям петушиных боёв так же хорошо, как и придворным. В остальном, Додингтон охотно принимал отеческий тон по отношению к окружавшим его молодым людям, достаточно было похвалить античную мраморную сибиллу, на редкость мерзкую, а также галерею в его доме, украшением которой эта сибилла была — и можно было не сомневаться, что папаша Додингтон, самый приятный старый жуир, какого только можно встретить, пребудет в хорошем настроении.

Милорд Стрейндж был в этой компании полной противоположностью Додингтону. Наследник богатейшего графа Дерби, прекрасно устроенный уже сейчас, он доводил скромность своей одежды до свойственной лишь квакерам простоты, а то и до небрежности. Это Стрейндж взял меня с собой на петушиные бои, и я увидел зрелище, которое, при всей его новизне, показалось мне особенно любопытным благодаря одному обстоятельству; малозначительное, само по себе, оно особым образом оттенило для меня национальный характер англичан.

Представьте себе три или четыре сотни людей самого разного пошиба — от герцога Камберлендского до носильщиков портшезов, — набившихся в сравнительно небольшую комнату. Их бурные страсти, подогреваемые то и дело заключаемыми пари, выражаются самым энергичным и самым непереносимым для иностранца образом — жуткий шум и жестокий рёв, которым четыре сотни глоток одновременно наполняют помещение, производят впечатление шабаша. Кто стремится рискнуть на тысячу разных манер своим состоянием, кто активно выражает поддержку тому или иному бойцу...

Буря длится, пока в сражающихся петухах теплится хоть капля жизни — создаётся полное впечатление, что дом вот-вот рухнет. Но в тот момент, когда один из петухов испускает дух, — иностранцы здесь легко ошибаются: гордые птицы, бывает, вновь обретают силы и по два, и по три раза, — в тот момент, когда петух действительно прощается с жизнью, можно подумать, что все собравшиеся умирают, внезапно поражённые, вместе с ним. Глубочайшая тишина сменяет вдруг ужаснейший шум, и эта внезапная смена отрицает, как мне кажется, действенность для Англии старинного иносказания, справедливого повсюду до сих пор: встревоженный народ походит на волнующееся море, волны которого продолжают вздыматься ещё долго после того, как причина, их породившая, исчезает.

В Англии возмущение пятидесяти тысяч лондонцев, угрожающее, как кажется, самому трону, рассеивается, стоит только лишний раз провозгласить вслух закон, запрещающий бунт. Участники беспорядков знают закон наизусть, но они не прочь заставить ещё одного мирового судью или ещё одного констебля прочесть им его ещё разок — похоже, они только этой формальности и дожидаются, чтобы разойтись без шума и возмущения, доказывая, что они тоже чтят и уважают закон.

Так и на петушиных боях: поскольку существует общепринятое правило не произносить ни слова, пока на арене нет двух живых бойцов, англичане ни слова и не проронят, пока этот момент не наступит вновь; я слышал, как в течение одних состязаний вопли несколько раз сменялись тишиной — страсти словно подвластны англичанам, а длительность их выражения зависит от некоей скрытой пружины.

Тот же лорд Стрейндж впервые пригласил меня посмотреть трагедию Шекспира. Я шёл на спектакль, вооружённый прекрасными правилами трёх единств, соблюдение которых даёт французским драматургам основание считать себя выше английских. Должен признаться однако, что чем больше пьес Шекспира я видел, тем большим еретиком в этом вопросе себя чувствовал.

Я бывал захвачен, и отлично развлекался, но кое-чему и учился, и пришёл к заключению, что можно получить удовольствие, и нечто полезное также, и от пьесы, действие которой длится более, чем один день, а мизансцены не связаны с единым местом. Лишь бы автор знал как следует нравы, страсти, причуды человеческие, но также и добродетели, на которые люди способны, лишь бы он сумел вложить в уста своих актёров речи, способные умножить в моих глазах цену добродетели, доброты и мудрости — и лишь бы это всё было передано, по возможности, достоверно.

Полагают также, что детали, коими полны английские пьесы и особенно пьесы Шекспира, и которые так важны для передачи облика времени и страны, где происходит действие, пробуждают у зрителей значительно больше иллюзий, чем парящее над жизнью единообразие французских трагедий и весь их напыщенный стиль. А ведь без иллюзии насладиться театром невозможно...

Удовольствие поговорить о Шекспире заводит меня, однако, слишком далеко — возвращаюсь к моему путешествию.

IV

Читатель ожидает, быть может, что я был представлен ко двору сэром Вильямсом,