Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

пролетариев. Понятно, что из неё шились лишь голенища: низ ладился из кожи. Более дорогой альтернативой кирзовых были хромовые сапоги, из натуральной кожи. Их носили офицеры. Сомневаюсь, что Шукшин носил именно кирзачи, да и заплатки ставить ему было на них уж точно ни к чему. Думаю, в нормальных щеголял, в хромовых.

Е.П.: А я считаю, мог и в кирзе ходить! Хромовые да яловые «прохоря» не всем были по карману. А «выдать» их бывшему солдату-моряку было некому. Хотя из московских интеллигентов мало кто мог на глаз кирзу от хрома отличить.

М.Г.: Шукшин ходил в сапогах и полувоенной форме как минимум лет десять – с момента поступления во ВГИК до окончания своего первого фильма «Живёт такой парень». Причём если при поступлении он мог ссылаться на то, что недавно демобилизовался, и другой одежды нет, то потом и такой «объективный» предлог пропал. Честно говоря, предлог этот сразу был сомнительным, способным обмануть разве что простодушных московских интеллектуалов: с момента демобилизации до поступления в институт прошло полтора года, можно было обзавестись и одеждой, и обувью, да и форма на Шукшине была то флотская (бушлат), то солдатская (гимнастёрка). Скорей всего, всё это было куплено им где-нибудь на Тишинке, не исключено – что специально для создания образа.

Е.П.: Что интересно, намеренно выделяясь из ряда, Шукшин рисковал даже перестараться. Кто-то из вгиковцев вспоминал, что это было похоже на «партийную униформу», и выглядел он не как «человек от сохи» из низов, а как районный сталинский бюрократ!

М.Г.: С переодеванием в «народное» часто бывает так. Пётр Чаадаев утверждал, что славянофил Константин Аксаков оделся так «национально», в кафтан и шапку-мурмолку, что народ на улицах принимал его за… персиянина. К тому времени никто уже в России мурмолок не носил.

А эстета «нетрадиционной ориентации», поэта Михаила Кузмина, в начале XX века в нарочито русской одежде (косоворотка и те же сапоги) не пускали в рестораны и демонстративно не узнавали на улицах знакомые. Собственно, на такой эффект Кузмин и рассчитывал. При том, что одетых так же, как он, было в России полным-полно – но они не ходили по ресторанам на Невском проспекте, а отдыхали в скромных трактирах и шалманах… Шукшин и Михаил Кузмин – что может быть дальше друг от друга! Но сознательный выбор вызывающей одежды их объединил…

Как написала одна современная исследовательница, «дресс-код» Шукшина «сформировался как маркер шукшинской этико-эстетической концепции и важнейшая репрезентативная часть его персонажной системы».[122] Вот посмеялся бы над этой словесной конструкцией Василий Макарович, да и крепким словцом, гляди, по ней бы прошёлся, – но, полагаю, был бы доволен: его поняли. А при жизни-то – не очень понимали, зачем ему весь этот маскарад…

Вспомним, впрочем, что и Есенин, появившись в эстетских салонах, щеголял в валенках.

Е.П.: Очень интересно про сапоги Шукшина и его первые ботинки рассказывала лично мне Белла Ахмадулина, но подробности этого рассказа таковы, что я не уполномочен делиться ими с читателями…

Но у неё про эти сапоги есть упоминание и в небольшом мемуарном очерке[123] о Шукшине. Воспоминание относится к 1963–1964 годам, когда она снималась в фильме «Живёт такой парень». Итак, по мнению Ахмадулиной,

сапоги ему не столько единственной обувью приходились, сколько – зна́ком, утверждением нравственной и географической принадлежности, объявлением о презрении к чужим порядкам и условностям.

При этом, считает Белла Ахатовна, Шукшин навоображал себе лишнего по поводу тех домов, где они тогда бывали и где его сапоги и правда смотрелись диковинно:

Люди, на чьём паркете или ковре напряжённо гостили эти сапоги, совсем не таковы были, чтобы дорожить опрятностью воска или ворса. Но он причинял себе лишнее и несправедливое терзание, всем существом ошибочно полагая, что косится на его сапог соседний мужской ботинок, продолговатый и обласканный бархатом, что от лужи под сапогами отлепётывают брезгливые капризные туфельки.

Несправедливо, с точки зрения Ахмадулиной, Шукшин ругал и Пастернака, изображённого в сапогах на знаменитом фото, где поэт работает в своём переделкинском саду.

– В сапогах! – усмехнулся тот, о ком пишу и тоскую.

Так или приблизительно так кричала я в ответ:

– Он в сапогах, потому что работал в саду. И я видела его в сапогах, потому что была осень, было непролазно грязно в той местности! А ты…

М.Г.: Тут фигура умолчания. Ахмадулина явно хотела продолжить в таком духе: его-то сапоги – оправданы ситуацией, а твои – показуха! Но промолчала, и даже нашла оправдание для самого Шукшина:

Одного-то он наверняка никогда не постиг: нехитрого знания большинства людей о существовании обувных магазинов или других способов обзаводиться обувью и прочим вздором вещей. И всё же – в один погожий день он по моему наущению был заманен в ловушку, где вручили ему свёрток со вздором вещей: костюм, туфли, рубашки… Как не хотел!

Е.П.: А вот мне она рассказывала, что, когда Шукшин раскрыл подаренную ею книжку стихов Пастернака, которого снова стали издавать после его смерти, то удовлетворённо заметил, глядя на фотографию: «А твой-то тоже в сапогах».

М.Г.: Белла Ахатовна, кстати, и сама была не чужда «семантизации» своего внешнего облика. Как вспоминает Борис Мессерер в книге «Промельк Беллы»[124], будучи за границей, супруги сумели посетить Владимира Набокова в Швейцарии за два месяца до смерти писателя. Частью образа, который муж-художник «нафантазировал» для Беллы – специально для встречи с легендой, – стал как раз предмет обуви. Совершенно несвойственный для гражданина СССР облик Беллы составили рубашка с жабо, лосины и фантазийные коричневые ботфорты – как жест противопоставления серости и грязи окружающей действительности советской власти, «иссушающей» и лишающей индивидуальности. Надеюсь, Набоков, всюду видящий знаки и символы, такой код оценил.

Про ботфорты Ахмадулиной пишет и мемуарист:

…сапожки-ботфорты, перчатки, мушкетёрский плащ, кружевные манжеты – дырка на дырке как высший писк моды, широкополая шляпа, жабо… Атос, помноженный на Миледи, плюс-минус корень квадратный из прозрачной полусферы под куполом цирка, в которой накручивает рискованные, смертоопасные виражи отчаянная мотогонщица… Это – Белла.[125]

Может, и Шукшин потому и не хотел принимать от неё «штатской» одежды в подарок, что не желал выходить из образа, из созданного им самим «семантического поля».

Нехитрый эпатаж Василия Макаровича вполне действовал на подверженную сословным предрассудкам московскую тусовку. То есть он добивался своего. Ахмадулина в фильме «Монолог» 2007 года вспоминает, как успокаивала хозяев описанных выше домов: