Василий Макарович - Михаил Вячеславович Гундарин

Иногда называют Шукшина застенчивым, но это – бред собачий. Ходил он тихо, говорил негромко, больше молчал, вообще не любил высовываться, но по тем взглядам, что бросал он на окружающих, особенно если удавалось поймать эти взгляды, когда он не замечал, что за ним наблюдают, не оставалось сомнений, что он цену себе знает и людей видит насквозь.[115][116]

Это из воспоминаний уже упомянутого оператора Александра Саранцева, который поступил во ВГИК на год раньше Шукшина.

Александр Гордон подтверждает:

С однокурсниками Шукшин держался ровно и доброжелательно. Никого особенно к себе не приближал, наблюдал же и интересовался – всеми: и теми, что попроще, и молодой московской интеллигенцией, её взглядами, вкусами, повадками. Делал это незаметно, деликатно, но видел всех и каждого – насквозь.[117]

Другой сокурсник Шукшина, режиссёр Валентин Виноградов, говорит ещё определённее:

Шукшин в жизни играл роль горьковского Луки – всегда всех утешал, особенно когда учился во ВГИКе. По своему уму и опыту он был взрослее всех. Всегда вдумчив и серьёзен. Шукшин не мог не вызывать уважения у однокурсников, которые то и дело просили у него совета. За него все переживали. Вася был отличником, и когда однажды ему светила тройка за сценическую речь, весь курс стал на его защиту, бойкотируя посещение занятий по этому предмету. Преподаватель Алла Наумова плакала из-за того, что студенты повели себя так жёстко, но потом всё же поставила Васе четвёрку. Шукшин всем помогал, поэтому не ответить ему взаимностью было бы преступлением.[118]

Студенты бойкотируют преподавателя, чтобы поддержать товарища! Редкий случай. И даже если в рассказе есть преувеличение, оно вполне характерно – Шукшина действительно на курсе уважали.

Однако были и те, кто его недолюбливал. Некоторые, зная Шукшина не слишком близко, считали его активистом-карьеристом.

Даже Анатолий Заболоцкий признаётся:

Шукшина я в ту пору не принимал, как с сибиряком здоровался, и не более того, старался не разговаривать. Осуждал однозначно.[119]

Потом они познакомились поближе – и стали друзьями на всю жизнь.

Знаменитый киновед Наум Клейман в беседе для проекта «Устная история» приводил и причины недовольства однокурсников:

Надо сказать, что Васю Шукшина мы во ВГИКе очень не любили, потому что Вася ходил в кирзовых сапогах, гимнастёрке и телогрейке – специально, презирал всех этих… и Андрея, своего сокурсника. Были у нас комсомольские патрули, которые этих низкопоклонников-«узкобрючников», как их называли… У нас были во-о-от такие брюки, а эти ходили в «дудочках», «дудочки» надо было доставать за валюту, у нас таких вещей не было. Так вот, Вася на комсомольском собрании ВГИКа – что всех возмутило – сказал, что он бы бритвами резал всех этих «узкобрючников», в том числе Андрея Тарковского. Мы были на втором курсе, думаю, в то время он для меня был воплощением совершенно тёмного сознания.[120]

Кстати сказать, и Клейман изменил своё мнение о Шукшине, восхитившись его ролью в фильме Марлена Хуциева «Два Фёдора», а потом и пообщавшись поближе.

Самого же Шукшина, думаю эта ситуация вполне устраивала. Нравиться всем и каждому он отнюдь не стремился. Когда было надо для дела – да, мог обаять кого угодно. С товарищами по курсу и по общежитию был, как видим, очень приветлив, всегда помогал. А остальные – пусть думают что хотят.

А насчёт Тарковского – это ещё не факт; Клейман мог перепутать или привести это имя для весомости. Тарковский всё же входил в «ближний круг» товарищей Шукшина (отнюдь не друзей при этом!), а к этому кругу отношение у Василия Макаровича было особым.

Но, с другой стороны, это внутреннее разделение на «них» – «китов», как было сказано во вступительном эссе, и «нас» (а вернее – «меня»), так сказать, будущего «китобоя», существовало и в отношении близких товарищей. И оно не могло не прорываться.

Характерны воспоминания выпускника сценарного факультета ВГИКа Марка Гаврилова:

Вася постоянно, особенно в пьющей компании, подчёркивал: мол, мы от сохи, мы ваших кантов-аристотелей на этом самом… видели. Нам бы чего попроще.

Я вот, например, задыхаюсь в ваших каменных мешках. Где тот бугорок, на который можно присесть? Сплошные асфальтовые поля… <…>

Ходил Вася всегда в галифе и солдатских сапогах. А надо учесть, что многие вгиковцы были из интеллигентных и обеспеченных семей. Хватало тут и детей корифеев литературы, искусства, кино, культуры. <…>

И вот как-то глубокой ночью дверь нашей комнаты № 306 вгиковского общежития распахнулась. На пороге – Вася Шукшин. Слегка покачивается с пятки на носок в своих «смазных сапогах». Может, и подвыпивший, но вообще-то у него манера была такая – покачиваться, беседуя с кем-нибудь. Мы вчетвером уже в постелях. <…> Настоящий театр одного актёра для четырёх зрителей, возлежащих, подобно римским патрициям. И уж очень красиво рисуется выразительная шукшинская фигура в дверном проёме, подсвеченная тусклой коридорной лампочкой.

– Так мы ведь не только частушки да похабные анекдоты имеем, – будто продолжает разговор Шукшин, – кой-чего и посущественней могём. Публика желает? Не смеем отказать! Я – Гамлет, принц датский!

И он исполнил монолог Гамлета. Блистательно.

Принц превратился в одного из потом уже знаменитых шукшинских чудиков. Но мы, ошарашенные, тогда этого не поняли.

За неимением занавеса датско-алтайский Гамлет-Шукшин хлопнул дверью.[121]

Прорвалось! Вот я какой, мол, на самом деле. Я, может, на самом деле принц датский. А так всё прикидываюсь деревенским простаком!

Е.П.: Ну вот и Гаврилов вспоминает про знаменитые шукшинские сапоги. Про них написаны даже стихотворения! Например, Евгением Евтушенко в 1976 году. Думаю, что поклонники Евгения Александровича не обольют меня презрением, если я скажу, что оно не из лучших у этого, столь чтимого мной поэта, – однако нам важен сам факт появления подобного текста.

М.Г.: Среди прочего в этом стихотворении есть такие строки:

Галстук-бабочка на мне,

Сапоги – на Шукшине.

Крупно латана кирза.

Разъярённые глаза.

Кирза – дешёвый материал; по сути – это многослойная пропитанная хлопчатобумажная ткань. Изобретена ещё в годы Русско-японской войны, в начале XX века, широко применялась во время Великой Отечественной. После войны кирзовые сапоги были признаком самой простой прослойки советского населения, прежде всего крестьян, ну и городских