Только хорошее - Ольга Остроумова

вниманием и доверием. Мы как-то по-особенному свободно дышали тогда в ТЮЗе. И роли мне доставались интересные, не из серии «голубых героинь». Например, Юра Еремин сделал инсценировку по повести Шандора Шомоди Тота «Как дела молодой человек». Повесть была напечатана в «Иностранке», ею все зачитывались, а мы взяли и поставили! И Хомский принял. А еще я в первый раз сыграла в ТЮЗе характерную роль — Варвару Харитоновну Лебедкину в пьесе Островского «Поздняя любовь» — разбитную дамочку, злодейку, желающую захватить себе чужого жениха. Сейчас смотрю на фотографии — ужас! Ощущение, что только рожи корчила — такую, сякую, эдакую. Но, спектакль шел, и шел с успехом некоторое время. Потом, когда из театра ушла Инна Гулая, Хомский ввел меня на роль Юлии Джулии в «Тень» Шварца. Вообще в

ТЮЗе была особенная атмосфера. Молодежно-демократическая. Кстати, и Андрюша Мартынов, и Катя Маркова — все мы именно оттуда в «Зори» попали. Ушел Хомский и все даже не разрушилось, а растворилось… Но, до этого в моей жизни произошли два знаменательных события. Во-первых, у нас Мишей родилась Оля. Во-вторых, появилась первая своя квартира!

Работала педагогом в Театре Юного Зрителя удивительная Нина Петровна Прокофьева. Я очень многим обязана этому человеку. Это тоже один из ангелов в моей жизни. С потрясающей историей, кстати. В войну она была разведчицей. Я как-то очень подружилась и с ней, и с ее, как мне тогда казалось, очень пожилым мужем, и с дочкой. Муж тоже был военным в каком-то большом чине. О войне ни он, ни она не говорили никогда. Только однажды мне удалось ее, что называется, «раскрутить», и вот тогда-то она и рассказала, как была разведчицей, как пробиралась в тыл врага через болото…

Нина Петровна всегда принимала огромное участие в моей судьбе и очень меня любила. И я ее любила. Очень. Именно она добилась каким-то образом, чтобы мне разрешили купить первую однокомнатную кооперативную квартиру на Маломосковской. Собирали на нее деньги всей семьей: мама, папа, сестры, брат. А вступительный взнос был 1800 рублей — немыслимые для нас по тем временам деньги! Но, собрали. Там и Оленька родилась.

Потом та же Нина Петровна буквально взяла меня за руку и повела куда-то то ли в райком, то ли в исполком… По-видимому, она по профсоюзной линии занималась в театре жильем. А в этот момент в двух шагах от метро Белорусская строился роскошный кооперативный дом на Скаковой улице. Так просто в тот кооператив вступить было невозможно, тем более молодой актрисе. Но Нина Петровна в этом то ли райкоме, то ли исполкоме так меня отрекламировала, так про меня рассказала, что у них, наверное, сложилось впечатление: этой звезде точно нужна большая квартира!

И вот мы с Левитиным впервые в новом нашем жилище! Шестьдесят шесть метров! Трешка! На Белорусской! Квартира еще пустая. Стены голые. Миша подходит в маленькой комнате к окну, которое выходит на зады железной дороги:

— Я не буду здесь жить.

У меня паника:

— Как! Что случилось?

— Не буду и все.

А я смотрю из другого окна — там кони по кругу ходят. Кричу:

— Здесь же ипподром, Миша!

Это решило все.

Ушел Хомский, ушла радость творчества. Линия театра резко развернулась к «тюзятине». Представить себя в роли «травести» я совершенно не могла. Понимала, что здесь мне будет мало что играть. Да к тому же и Андрюша Мартынов звал уже из театра на малой Бронной: «Приходи к нам, у нас Дунаев, Эфрос…». И, кстати, сам Дунаев приглашал меня на Надежду в «Варварах».

Я отправилась к директору ТЮЗа, еще не знаменитому своим злодейством, Илье Ароновичу Когану.

— Вот, хочу уйти из театра. Заявление написала. Меня на Бронную зовут. Дунаев роль предлагает, даже показываться не надо.

Коган в ответ так зловеще:

— Оля, вы отдаете себе отчет, что я могу сделать так, чтобы вас ни один театр не принял?

Я наивно поморгала глазами:

— Ну, вы же этого не сделаете, Илья Аронович?

Заявление он подписал. А мне его угроза показалась тогда такой дурацкой, впрочем, в качестве главного злодея Коган, конечно, проявил себя потом в полной мере на Малой Бронной. Кажется, ему доставляло истинное удовольствие стравливать одних с другими, уничтожать художников и быть абсолютным хозяином театра.

На Бронную я шла к Александру Леонидовичу Дунаеву, прекрасно понимая, что у Анатолия Васильевича Эфроса в этом театре есть героиня. Единственная и прекрасная — Ольга Яковлева.

Кстати, с Олей мы встретились еще в театре им. Ленинского комсомола, где Эфрос был главным режиссером и его выгоняли с работы.

Помню как встала Яковлева и сказала: «Вот на углу этого дома, за церковью, висит доска, где написано: «Вся наша надежда покоиться на тех, кто сам себя кормит» (там действительно до сих пор есть такой барельефчик маленький). Тогда нам Эфроса не удалось отстоять, он ушел на Бронную и вместе с ним ушли его артисты и, конечно, Ольга Яковлева.

Анатолий Васильевич меня долгое время просто не замечал, Оля относилась ровно. А Надежду в «Варварах» у Дунаева я так и не сыграла, зато сыграла Лидию. И не помню, чтобы сильно переживала по этому поводу. Ну, так значит так — ничего страшного.

ТЮЗ был домом, наполненным радостью и общением, Бронная — местом работы. Жила скромно, ни в каких интригах не участвовала, приходила на свои спектакли, отыгрывала, возвращалась домой. На какие роли меня назначали — те и играла.

Александр Леонидович Дунаев, конечно, в первую очередь очень хороший человек. Прелестный. Хлебосольный. Помню его чудесную жену, двух очаровательных дочек. И к Эфросу он относился совершенно потрясающе. Я даже не могу представить себе любого другого режиссера, который бы так мужественно отстаивал право «конкурента» на творчество. При этом Дунаев, конечно, понимал разницу между собой и Эфросом. И все же взял на себя неблагодарную роль «буфера» между Анатолием Васильевичем и Коганом, который изощренно и рьяно уничтожал и Эфроса, и его театр, и Дунаева тоже.

В спектаклях Дунаев шел от актеров, их предложений. Я много у него играла и в Горьком, и в «Отпуске по ранению», но больше всего любила свою Глафиру в «Волках и овцах» Островского. Художником спектакля был Александр Павлович Васильев — замечательный художник, а костюмы поручил делать своему сыну Саше Васильеву, известному сейчас историку моды. Было ему тогда восемнадцать лет. Мурзавецкой — Тоня Дмитриева. Раньше Глафиру играли такой притворщицей. А я, мне кажется, там совершила открытие — она никому никогда не лжет! Ни секунды! Всегда и