Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

условиях еще в тысячу раз трагичнее. И мы надеялись по мере сил помочь им в предстоявшей неравной борьбе.

Повидавшись с подзащитными и условившись относительно подлежащих вызову свидетелей, мы с Шацом в тот же вечер отправились обратно в Киев. Через неделю я снова поехал в Белую Церковь, но уже не с Шацом, который заболел тифом, а с членом центрального комитета Бунда Ниренбергом. Остановились мы в Белой Церкви у городского головы Каткова — симпатичнейшего провинциального ветеринара и земца старой школы, который должен был быть главным свидетелем защиты.

На следующее утро, перед заседанием, мы успели наскоро просмотреть протоколы допросов и уяснили себе уязвимые места обвинения. Оно было целиком построено на показаниях полицейского чина, присутствовавшего в заседании думы, но сидевшего у выходных дверей и часто покидавшего зал, чтобы подышать воздухом. У немцев, на основании малограмотного доноса этого урядника, создалось впечатление, что это собрание было чем-то вроде митинга. Нам нетрудно было установить на суде, что в действительности имело место очередное заседание Городской Думы, на котором подсудимые выступали с докладом о съезде городских деятелей, незадолго перед тем происходившем в Киеве. В действительности доклад, разумеется, носил резко антигерманский и антигетманский характер. Но Флешу не удалось установить это путем допроса при помощи переводчика полицейского урядника. Катков же и некоторые гласные, допрошенные по нашей ссылке, дали показания в пользу подсудимых.

Таким образом, на судебном следствии создалась обстановка, довольно благоприятная для подсудимых. Наши защитительные речи суд выслушал со вниманием. К нам вообще относились корректно и с видимым любопытством. Бравый майор, председательствовавший в суде, только один раз остановил моего коллегу.

Несмотря на все эти признаки, я лично не сомневался в обвинительном вердикте. Отношение судей к подсудимым как к русским, революционерам и евреям было явно враждебным. Флеш, подзадориваемый наличностью защиты, изо всех сил старался добиться обвинения. Казалось, что, каковы бы ни были результаты следствия, приговор должен был прежде всего поддержать немецкий престиж и уж во всяком случае не оскандалить Флеша.

С большим волнением возвратились мы поэтому в зал, когда нас позвали для объявления приговора. «Суд постановил, — заявил Флеш, — признать подсудимых оправданными. У суда имеются подозрения, что речи возмутительного содержания действительно были произнесены. Но следствие не дало тому достаточных доказательств»…

«Немецкая добросовестность за себя постояла», — подумал я, услышав этот неожиданно-приятный приговор.

После этого первого дебюта мне приходилось еще не раз выступать в немецком военно-полевом суде. В той же Белой Церкви я защищал некоего Гельфмана, который имел неосторожность насплетничать в Киеве, что белоцерковские немецкие интенданты берут взятки. Гельфман был привлечен к суду за ложный донос, Флеш издевался над ним и назвал его в своей речи «ein schmutziger Jude»[77]; доказательств злоупотреблений со стороны интендантов у обвиняемого, разумеется, не было. После продолжительного заседания он был приговорен к пяти годам тюрьмы. Я никогда не забуду отчаяния и плача, с которым встретила этот суровый приговор многоголовная семья Гельфмана, Я утешал их тем, что немцы вероятно не просидят и года на Украине, так что пятилетнее заключение останется только на бумаге. Так оно впоследствии и случилось: уже в декабре 1918 года Гельфман был освобожден из Васильковской тюрьмы, в которой отбывал наказание.

Было у меня несколько дел в немецком полевом суде и в Киеве: хранение оружия, шпионаж, оскорбление величества. Была и защита домовладельца, обвинявшегося в спекулятивном повышении цен на квартиры. Как это последнее преступление можно было подвести под приказ Эйхгорна — это остается на совести киевского Gerichtsoffizier’а лейтенанта Бюттнера.

Подследственные и обвиненные германским судом содержались в арестном доме, рядом с Лукьяновской тюрьмой, который, после надлежащей чистки, был превращен в особую германскую тюрьму. Там в отдельной камере содержались обвиненные по делу Доброго — Голубович, Жуковский и др. Там же окончил свои дни несчастный убийца Эйхгорна Борис Донской.

Ежедневно к воротам «немецкой тюрьмы» подходили и подъезжали жены заключенных и передавали им обед. Свидания разрешались довольно либерально; в частности, я, как защитник, имел всегда доступ к своим клиентам.

Самым тяжелым моим делом в немецком суде был процесс бывшего мирового судьи П., обвинявшегося в шпионаже. Он передал какому-то посланцу пакет с различными сведениями о германской армии и в том числе с картой ее расположения на Украине для вручения английскому консулу в Москве. Посланец, однако, предпочел вручить преступный пакет немецкому начальству в Киеве. Отрицать, что он передал пакет посланцу, было для П. невозможно.

Положение его перед германским военным судом было трагическое. В результате дела нельзя было и сомневаться, если бы только оно дошло до разбирательства. Вся наша цель в том и состояла, чтобы «тянуть» и как-нибудь отдалить этот роковой день. Судьба помогла нам в этих нелояльных намерениях и дело было назначено к слушанию только в ноябре, незадолго до заключения перемирия на Западном фронте.

Вечер, когда я узнал о назначении дела, был самым тяжелым моментом в моей адвокатской практике. Одновременно с известием о назначении дела к слушанию на следующее утро мне сообщили, что комендант города в последнюю минуту отказался допустить меня к защите и назначил защитником какого-то офицера…

Каким-то образом, однако, колесо фортуны в последнюю минуту повернулось в сторону моего клиента. Часов в семь вечера я был экстренно вызван в комендатуру, и лейтенант Бюттнер сообщил мне, что он все-таки побудил коменданта допустить меня к защите; дело поэтому откладывается, и мне дается срок для ознакомления с документами. Через неделю произошла революция в Берлине, еще через два дня было подписано перемирие. О назначении дела П. к слушанию не было и речи. «Es macht keinen Spaß mehr!»[78] как откровенно признался Бюттнер.

П., вместе с другими заключенными «немецкой тюрьмы», был вскоре освобожден в силу общей амнистии.

Немецкие военно-полевые суды налагали на подсудимых очень тяжкие наказания: 5 лет тюрьмы за пустяшный проступок Гельфмана, 2½ года тюрьмы за нарушение приказа о выдаче оружия и т.п. могут служить тому примерами. Положение подсудимых, не знающих немецкого языка, было ужасно; произвол «Gerichtsherr’а» (коменданта) и всепоглощающие функции «Gerichtsoffizier’а» мало соответствовали представлению об упорядоченном судопроизводстве. Однако, если сравнить эти суды с остальными формами политической расправы, которые практиковались в то время, то придется признать, что это была еще наилучшая форма. Она была лучше административных высылок, производимых в большом количестве самими немцами; и она была несравненно лучше полицейских репрессий, за которые принялось гетманское правительство.

К середине лета в кабинете министров наибольшее влияние получил министр внутренних дел Игорь Кистяковский. Он был самым толковым и