Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

— С голоду помирать будешь — задаром отдашь.

— Вам-то уж точно не отдам, — сказала мама, — лучше в прорубь брошу, но не отдам!

И ушла. Так и остались у нас четыре серебряных столовых ложки и шесть чайных. Не раз рябой Николай, увидев, что у нас уже совсем ничего не осталось, куда-то исчезал и вскоре появлялся с буханкой хлеба под мышкой:

— Чай у вас есть? Так давайте пить, я тут немножко хлеба раздобыл, приглашаю за компанию!

Так этот добрый человек не раз отводил от нас голод.

Иногда приходили мужики с пристани. Откроют дверь юрты и стоят. Мама спрашивает:

— Чего надо?

— Невесту…

— Невеста есть, да только не для тебя, жених дорогой.

— Но у меня есть… мешки муки… мешки сахара… ящики масла. Жила бы, как принцесса!

— Так давно надо было жениться!

— Была у меня жена, только я ее в карты проиграл…

— Видишь! А еще хочешь мою дочку получить! Ступай себе, дружочек, на все четыре стороны! Может, в другом месте найдешь себе невесту.

— Вашей я не проиграю… Честное слово, не проиграю! Ваши девушки не такие, их нельзя проигрывать, — еще пытается убеждать «жених».

Один уходит, через какое-то время появляется другой и снова стоит в дверях.

Шел к концу 1942 год. Весь поселок готовился к Рождеству. Мы берегли муку, чтобы хоть на праздник было что поесть. Раз вечером подняла соседка простыню, которая отделяла наш угол, называемый комнатой, и спрашивает:

— У вас много муки?

Мама подняла мешок, а там муки чуть-чуть. И это мы собирали пару месяцев!

— Вот и у меня столько же, — сказала, ухмыляясь, соседка.

Римантас решил из разных дощечек сделать стенку, потому что соседка тащила у нас все подряд. В этой семье и друг у друга воровали. Иногда среди ночи было слышно, как кто-то громко хрумкает, а потом доносился мужской голос: «Корова, снова у детей сахар сперла!» — «А кто за ними присмотрит, если я помру?» — повторяла соседка слова Калковене. Там дело обстояло так: когда старшие дети уходили на работу, Калковене раскладывала в консервные банки всю полученную норму продуктов и прятала в юрте за нарами, а потом вытаскивала и съедала вместе с младшей дочкой. Когда люди ее стыдили, что она объедает собственных детей, она всегда отвечала: «А кто за ними присмотрит, когда я помру?»

Отличались от наших и другие привычки соседей по юрте. Так, ночью мы осторожно, чтобы никто не слышал, отправляли малую нужду в консервную баночку и тихо выливали в ведро. А все соседи гремели, нисколько не стесняясь. Марите Ясявичюте еще и посмеивалась:

— Бичюнасы по-барски ссут, сначала измерят, только потом в ведро сольют! Мы — по-простецки, сливаем, будто за сарай зашли.

Вечерами в юрты захаживал Инзялис — разведать, пронюхать, где что происходит. Люди жаловались, что голодают. Смотрел он на уже не поднимающихся, измученных цингой и голодом литовцев, кривил свою отвисшую губу и сквозь зубы цедил:

— У вас на лбах смертельная метка, вы все здесь помрете! Почему мне одной рыбы на день хватает? А вам не хватает!

Раз Микис Вайшвила схватил топор и бросился на Инзялиса. Мама его удержала:

— Не надо, Микис, не марай руки и совесть об эту продажную шкуру. Сама судьба отомстит ему!

Молодой, горячий, изголодавшийся парень все-таки послушался мамы.

Изредка приезжал прораб Бреславский и непременно заходил в нашу юрту. Наверно, ему было интересно поговорить с мамой — умной и энергичной женщиной. Он всякий раз спрашивал:

— Ну, Наталья Матвеевна, как живете?

— Хорошо, — отвечала мама.

— Как это хорошо? Вам же есть нечего?

— Ну и что? Сегодня нечего, а завтра проснемся, глядишь, и будет. А вот если человек возвращается с фронта, скажем, без ноги, тогда дело плохо: ложится он — ноги нет, просыпается — ее по-прежнему нет и уже никогда не будет.

Вечерами заходила Геновайте Валёнене, с которой мы вместе были в Камне, та самая, что пыталась убежать в Литву. Приближался праздник, люди экономили свечи. Бывшая учительница Чибилене учила детей петь и танцевать. Пластичнее всех была Дайна Климаускайте. К детскому утреннику я сочинила песенку, которая пелась на известную народную мелодию. Начиналась она так:

Мы в большом холодном доме, ой!

Репетицию устроим, ой!

Что умеем, все покажем, ой!

О себе самих расскажем, ой, ой, ой, ой!

Дальше шел такой же непритязательный рассказ о нашем житье-бытье: как мотались по России, как голодали и как, несмотря на все лишения и унижения, в свободные минуты пели и танцевали, не предавались отчаянию и вот теперь встречаем Новый год.

Я сочинила еще одну песенку, «взрослую», и сама ее исполнила:

Дяде Сэму трудно очень —

Хочет каждому помочь он.

Знает, где мы были летом,

Но сейчас забыл об этом.

О-ча, о-ча, дай ответ,

То ли было, то ли нет.

В дымной юрте мы сидели

И сырую рыбу ели.

Так якутами мы станем

И готовить перестанем.

О-ча, о-ча, дай ответ,

То ли было, то ли нет.

В небесах горит сиянье,

На земле лишь промерзанье.

На собаках власть летает,

А у нас силенки тают.

О-ча, о-ча, дай ответ,

То ли было, то ли нет.

Но пора отбросить посох

И поехать на колесах.

Навсегда покинуть Яну

И в родном краю воспрянуть.

О-ча, о-ча, дай ответ,

То ли будет, то ли нет.

Рождество мы решили праздновать вместе с Валёнене. Она раздобыла несколько рыб, из консервов и сбережённой к празднику муки решили сделать пельмени. Да, почти настоящие пельмени! Все сели за белый, покрытый простыней стол, мама даже вилки положила. Ели медленно, смакуя, подолгу жевали, чтобы как можно лучше почувствовать вкус. Вспомнили дом, нарядную елку, сочельниковое угощение, пироги с сушеными боровиками, сладкий клюквенный кисель. Когда от воспоминаний мы вернулись к реальности, то обнаружили, что все едим руками, хотя на столе лежат вилки. После трапезы, чтобы было теплее ногам, устроились на нарах, свернувшись калачиком, и Валёнене, давно обещавшая сделать это, принялась наконец рассказывать, как они с Коцинене бежали из Камня в Литву. У их отцов одинаковые имена (они обе Карловны), поэтому решили говорить, что они сестры. Бывшая учительница Валёнене — светловолосая, с химической завивкой, слегка рябая — несколько дней не умывалась, не причесывалась, обрядилась