Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

потому что видят, как мы ходим в управление, и все спрашивают, что мы тут делаем… Тогда нам было велено встречаться с гэбэшниками на улице и передавать, что узнали. Но мы продолжали стоять на своем: литовцы при нас все равно ничего не говорят и упрекают, что мы распущенные и шляемся с русскими. Когда нас увезли на север, мы обрадовались, что пришел конец этому кошмару…»

Приближался Новый, 1943-й, год. Я надела национальный костюм и была самой нарядной. Природа приготовила нам новогодний подарок: на небе горело чудесное северное сияние, освещая всю тундру длинными цветными веерами. Встречать Новый год мы пошли в юрту Жильвитиса, где почти постоянно находился Вайдевутис, влюбленный в Гене Закарявичюте. После того как Инзялис отсюда съехал, средние нары уже разобрали, и места хватало. Детишки под руководством Чибилене пели и декламировали. Я в национальном костюме пела свои собственные песенки. Ральченене перевела их гостю — русскому с пристани. Тот попросил предупредить меня, что за такие песни могут посадить. Под собственный аккомпанемент (я сама напевала мелодию) я исполнила танец «Умирающий лебедь». Настроение у всех было превосходное. Юргис Гасюнас не спускал с меня глаз. Из мальчика он уже превратился в юношу. Юргис был комсомольцем-идеалистом, еще в школе свято верившим словам своего учителя. Люди смеялись над ним. Только моя мама заступалась:

— Нельзя смеяться над идеалами человека! Смейтесь над теми, кто меняет шкуру, а идеалистов надо уважать.

Праздник кончился. Через пару дней приходит Ядзя и говорит:

— Знаешь, Юрате, Юргис в тебя влюбился!

— Какой?

— Гасюнас.

— Я же на два года старше его, он еще совсем мальчик — шестнадцать лет!

— Он не решился сам сказать тебе, попросил, чтобы я передала.

Мне стало интересно. Я вспомнила его в канун Нового года — чистенького, в костюмчике, из которого вырос. Может, тогда в национальном костюме я и неплохо выглядела, но в будни?!! Когда сижу на нарах с закопченным от лучины лицом? В прожженной юбке, в шубейке с протертым животом, в блеклой фиолетовой шапке и с обернутыми в тряпки ногами? Разве можно влюбиться в такую девушку? И разве это сейчас на уме, когда каждый день в голодные глаза смотрит смерть? Однако глубоко в душе мне было приятно. Осмелев, Юргис начал к нам захаживать, то дров наколет, то воду принесет. Это очень не нравилось его матери. Когда я появлялась в юрте Жильвитиса, она кричала: «Снова корова эта пришла детям голову дурить!» Я не сердилась, меня только смех разбирал. «Любишь меня?» — спрашивал Юргис, но я не могла ответить ему «да!». Мое сердце молчало, но все равно было приятно.

В конторе табельщицей работала Гене Лукошайтите. Раз она сказала, что кассирша Анька Лижина назвала Галковскому всех молодых, кто на работу не ходит, а карточки на муку все равно получает, и что Галковский велел таким карточек не выдавать. Значит, даже этих несчастных 10,8 килограмм муки я не смогу купить! Это голод. Настоящий голод. Мы даже верить не хотели. Ведь я не работала только потому, что не во что было обуться. Мы с Алюкасом Гасюнасом пошли в контору, в которой было полно народу. Анька, увидев нас, крикнула: «Эй, вы! Не стойте, карточек не получите!» Значит, Генуте правду сказала. У меня за спиной висело Анькино пальто, а в кармане были ножницы. Я со злости поотрезала все пуговицы, но аккуратно, чтобы не испортить ткань, а Алюкас собрал с подоконника все свечи. На другой день я пошла жаловаться Галковскому. Он спросил, почему не работаю. Я ответила, что не во что обуться. Он велел вечером прийти к нему — даст торбаса, такую обувь из оленьего меха. Вечером, надев тулуп Даумантаса, валенки и повязав голову национальным платком, я отправилась к Галковскому. Постучалась в дверь, тявкнула собака. «Молчи, Дружок, это свои, — послышалось из-за дверей. — Да! Заходите!» Я переступила порог, и у меня дух захватило: койка накрыта одеялом из белого заячьего меха, пол выложен оленьими шкурами, стены драпированы розовой американской фланелью, на окне голубые занавески, на столе настоящая керосиновая лампа с настоящим стеклом! Возле стола табуретка, на стене висит одежда. Я села и стала все рассматривать, как глупая деревенская девчонка. Казалось, что я попала в сказочную страну. Галковский гладил собаку и разговаривал с ней. Потом обернулся ко мне: «Так, говоришь, не во что обуться? Ладно, дам тебе меховые торбаса». — «А заячьи чулки? — спросила я. — Без них замерзну!» — «Чулки выпишу, купишь в магазине, когда будут». Потом он снова обратился к собаке: «Ну что, Дружок, пойдем спать!» Я, дурочка, все жду, когда же он даст торбаса, но, услышав, что он сказал собаке, встала. Он подошел ко мне и стал расстегивать мой тулуп.

— Раздевайся, у меня тепло, поиграем! — Он схватил меня в охапку и попытался поцеловать.

— Кричать буду! — сопротивлялась я, отталкивая его.

— Кричи сколько влезет: за стеной Инзялис, он свой человек, ничего ты не добьешься!

Я вырвалась и бросилась в дверь.

Всю дорогу до дома я бежала. Сердце учащенно билось: что теперь будет, ведь это наш главный начальник? Дома все рассказала. Наутро решила идти в контору — если выпишут чулки и торбаса, буду работать, сколько силы позволят.

— Чего тебе? — спросил, не глядя на меня, Галковский.

— Выпишите торбаса и заячьи чулки.

— Нету! — зло отрезал он.

Так я ходила неделю. Он бесился, завидев меня, нервничала и я. Наконец Римантас сказал: «Не ходи больше, не унижайся перед этим подлецом! Сошью тебе сапоги из брезента и резины. Попроси Козина, чтобы взял тебя к себе чинить сети, — вас же в гимназии на уроках труда учили, как плести сеточки». Брат вырезал из толстой резины подошвы, пришил к ним, как носки, брезент — вот и сапоги готовы. Я обулась, затянула брезент веревкой, обмотала мешками и отправилась к Козину просить работу. Козин был высоким, стройным астраханцем средних лет, который прибыл сюда как мастер рыбацких снастей. На работу он меня взял.

В поселке все знали маленького юркого жемайтийца Тикужиса, который к жене обращался на «вы». Так как он разбирался в строительстве, Бреславский назначил его бригадиром. В особо морозные дни Тикужис набрасывал на плечи толстый большой жемайтийский платок, закалывал его спереди и на ветру был похож на привидение или на гигантскую летучую мышь. Завидев где-нибудь беспорядок, Тикужис откашливался и говорил: «Я ни за тех, ни за других, но скажу правду — был бы хозяин, то и порядок был бы, никакое добро не пропадало бы». Кто-то донес, и