Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

детка?» — спросила Гирчене. «Не могу видеть, как Гражвида будет кушать блины!» — «И меня, и меня!» — попросили остальные малыши. Гирчене натягивает голодным детям одеяло на головки и шепчет: «Придет время, детки мои дорогие, когда и мы блины печь будем! А пока потерпите еще немножко, другие детишки тоже терпят…» Верила ли она в свои слова? Многие матери продолжали кормить своих подросших детей грудью, надеясь таким образом спасти их от голодной смерти. Морозы становились все круче, лед на речке — все толще, и вместо тряпичных окон мы вставили ледяные. Делали прорубь, опускали в нее сколоченную из палочек рамку величиной с окно и оставляли на ночь. Наутро нарастал лед толщиной сантиметров двадцать. Обламывали лишний лед по сторонам, и получалось готовое «стекло». Края льда, вставленного в оконную раму, обкладывали мокрым снегом, который моментально замерзал. Таким же образом мы заделывали и другие щели в юрте. Замерзший снег не пропускал ни холода, ни ветра. Однако в юрте топилась печка, и от тепла «окна» таяли, возникшая от испарений вода стекала по стенам и по большей части замерзала, не достигнув пола. Не раз то у одного, то у другого из нас волосы примерзали к стене. Под нарами вмерзала в ледяные глыбы случайно упавшая одежда или какая-нибудь другая вещь.

Всех мучал страх, что будет, когда кончится мука. Пока не растает лед в море Лаптевых, никто ничего нам не привезет. Похлебку из казенной муки мы заправляли неочищенным молотым овсом, который мама купила в Камне, намереваясь сделать из него крупу. Тут, в Коугастахе, у соседа Ясявичюса были жернова, изготовленные из двух больших колод. Это было настоящее богатство. У многих литовцев, которые провели первый год ссылки в совхозах, еще сохранились остатки зерна, поэтому и похлебка у них была погуще. А когда мама сшила платье жене работавшего на пристани конюха и получила за это мешочек вики, у нас был настоящий праздник: бросишь горстку вики, и похлебка пахнет горохом.

В юртах становилось все холоднее, потому что все дальше приходилось ходить за дровами. К стене примерз кусок желтой шерстяной ткани, а то, что было постелено на нарах, или прогнивало, или деревенело. С пола тянуло страшным холодом. У нас был большой эмалированный таз, который мама, когда мы жили еще на Алтае, выменяла у уезжавших поляков на сломанные папины золотые часики. Я бросила на пол мокрую тряпку — она мигом прилипла. Мама рассердилась:

— До сих пор хоть скользко не было! Не хватало еще, чтобы мы свернули себе шею! Теперь придется отдирать лед.

Сидя на нарах и поставив этот таз с теплой водой на колени, мы могли кое-что постирать. И рукам тепло, и коленям, ну, и одежда почище будет. Но вообще-то надо сказать, что голодному человеку ничего не хочется делать. Не то что работать, но даже двигаться, говорить. Помнится, говорили все медленно, растягивая слова, вроде как бы нараспев. Руки просто не поднимались ни для какого дела, а иногда охватывала такая тоска, что начинаешь плакать и не можешь остановиться. Когда мама спрашивала: «Что с тобой, детка?» — я начинала визжать и икать. Однажды мама в отчаянии даже сказала:

— Детки мои милые, знала бы я, что вас ждет такая ужасная жизнь, маленькими удушила бы!..

«Может, оно и правда было бы лучше», — пронзила меня мысль.

Раз в месяц мы получали по одной свече. Большим юртам полагалось по две. Использовались они исключительно для того, чтобы искать вшей. Сидит, к примеру, капитан дальнего плавания Эдуардас Слесорайтис перед свечкой, к нему приникли жена и дочь и давят ногтями вшей и гнид… Учитель Гирчис нетерпеливо топчется вокруг них:

— Поторопись, Слесорайтис! Знаешь ведь, какая большая у меня семья! В другой раз закончишь.

Так свеча переходила от одной семьи к другой. Наколов из досок лучин, мы, молодежь, устраивались на нарах у Ядзи, брали их коричневый японский фарфоровый поднос с журавлями и болтали, время от времени снимая с лучин угольки. Вместе с нами обычно сидел и шестнадцатилетний Юргис Гасюнас. Мы мечтали, вспоминали, как жили в Литве.

Днем те, кто еще держался на ногах, работали. Вайдевутис был сторожем, Римантас возил дрова. Многие работали на строительстве. Один умирал, на его место заступал другой. Наконец-то построили баню. Как мы ее ждали — хоть от вшей спасемся! Теперь Римантас возил в баню воду. Надевал тулуп Даумантаса, на голову напяливал мою шапку, нос завязывал моим же красным шарфиком из ангорской шерсти, который от дыхания покрывался инеем и примерзал к носу. Никто нам не объяснил, что на таком морозе нельзя завязывать нос. Поэтому у него, бедняги, под носом всегда была ранка. Впрягшись в сани, Римас тащил обледеневшую бочку с водой на крутой берег. Река уже была покрыта двухметровым слоем льда, и добраться до воды было трудным делом.

Поскольку мама хорошо шила, то надумала идти зарабатывать хлеб на пристань. Каждый божий день она отправлялась туда, а если мела пурга, то и на ночь оставалась. Когда мама наконец возвращалась, мы с нетерпением посматривали на ее портфель, в котором она всегда что-то приносила: или хлебные корки, или кусочки лепешек, которые бросали русские дети. Лепешки пекли из муки, воды и соли, прямо на плите, без сковороды или там жира. Но как вкусно было! Рассказывала мама и разные истории. В одной юрте, где она шила, было много мужиков. Сидят они за столом, режутся в карты, утопая в табачном дыму… Вдруг открывается дверь, и входит молодая финночка. Здоровается. Один парень и говорит ей:

— А-а-а, Катя! Смелее. Снимай телогрейку и садись.

Та разделась и села на краешек скамьи.

— Кто это? — спросил один.

— Как это кто? Будет вроде жены — приготовит поесть, постирает, ну и в постели ноги согреет, спину почешет! — вульгарно хохотнул парень.

Мама обмерла:

— Девочка, ты что? С ума сошла?

— А! — махнула она рукой. — Все одно с голоду подыхать, а тут еще поживу. А там видно будет. Не убьют же меня, правда? — шептала она маме. Мужики так были заняты картами и сквернословием, что и не слышали, о чем говорили женщины.

Вечером будущий муж бросил на пол пару телогреек:

— Ну, Катька, так вроде тебя зовут, стели. Пошли спать!

Это была Катина свадьба. А наутро жених хвастался:

— Ну и Катька! Ну и жена! Представляете, мужики, она еще невинной была! Ну и чудеса!

Все удивлялись и хохотали.

Шить маму больше как-то не приглашали, кончились ее дополнительные приработки, кончились и