Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

да разве можно запретить кому бы то ни было писать по-русски, раз я хочу этого? Я настолько хорошо знаю русский язык, смею сказать, что, быть может, буду блестящим стилистом.

«Недавно сказал, что Максима Горького испортят восхваления критики, – а сам себя еще до всяких критик возвел уже в блестящие стилисты, – эх ты, бахвал!» – с пренебрежением подумала я.

И все мои симпатии были на стороне соотечественника, забитого, робкого, но смиренного. Эта добродетель смирения – великая вещь.

Вечером я сошла к Кларанс. Она была одна. Я просила ее проанализировать его почерк.

– Это мужчина интеллигентный, но есть некоторые прорехи его ума… Человек этот много страдал… и вследствие этого создал себе такой характер искусственно; очень сдержан, очень скрытен.

– Не находите ли вы, что эти сжатые строчки указывают на любовь к деньгам? – спросила я.

– О, да. Я только что хотела это вам сказать. Но им можно управлять, если вы будете знать его слабые стороны. В общем – хороший характер. По существу он хороший человек.

Напрасно, значит, назвали его иезуитом, он вовсе не так плох на деле… – радовалась я.

Но все-таки – разве достаточно анализа почерка?

31 декабря, вторник

Смотрела Большую энциклопедию и вдруг неожиданно нашла там Lencelet. Сколько их! и все интеллигенция: то ученый, то литератор, то судья. Его это родственники или просто однофамильцы?

И мне казалось, что я видела его…

1902 год

1 января, среда

Вот и Новый год. Здесь обычай рассылать поздравительные карточки в этот день. Как была бы я счастлива получить один узенький лист бристольской бумаги – один из тех, который когда-то видела у него на столе. Но… ведь он даже не считает меня за знакомую, конечно не пришлет.

2 января, четверг

Опять была у Кларанс… Говорили о мужчинах.

– Слушайте, моя милая, меня, – я более опытна, чем вы. Вы не найдете среди мужчин ни одного благородного существа, существа, вас достойного. Вот почему я их беру – как берут игрушки, и бросаю их, когда они меня утомят. По существу все они достойны презрения, поэтому всех их я презираю… Знаете ли вы, как они смотрят на женщин? Мы игрушка для них. И притом – глупое самолюбие самоуважения, да еще посредственность, скучная посредственность… – слышала я тихий, ласковый шепот Кларанс…

Вскоре к ней пришел ее друг, литератор Д., и началась интересная литературная беседа… И как бы случайно Д. спросил меня:

– Не писали ли вы чего-нибудь?

Я со стыдом созналась: да… прежде…

– Что ж вы стесняетесь? Что вы писали? Отчего же не продолжаете?

О, если б он знал, какое страдание причинили мне эти слова! Если б знал, что эта болезнь отнимает у меня умственные силы… Иногда вдруг фантазия пробуждается во мне, «и пальцы просятся к перу, перо – к бумаге», – но тайный голос шепчет мне постоянно: ничего, ничего из тебя не выйдет…

О, литература! бог, которому я молюсь! Мне ли, недостойной, войти в это святилище, мне ли мечтать, мне ли думать о ней!..

Слова литератора возбудили во мне целую внутреннюю бурю, и страдание снова поднялось в больной душе… К чему говорил он мне это, зачем спрашивал?

Литераторы, по профессии публицисты, очень легко относятся к писанию. А я так не могу. Я пишу только тогда, когда не могу иначе, повинуясь какой-то силе, которая выше меня самой. И по-моему – напрасно люди много пишут: надо писать только в случае крайней необходимости, когда чувство – страдания или радости – дошло до своих границ, ищет излиться, – и только тогда сила этого чувства скажется в произведении, заставив людей жить радостями или страданием…

И вот почему я пишу… дневник. Все-таки это успокаивает меня хоть немного. Я пишу все, что думаю, как страдаю. Так мне немного легче…

В моей душе нет гармонии, нет необходимого для жизни равновесия – и я гибну, гибну, и нет мне спасения…

Кажется иногда – что сердце разорвется под гнетом разнообразнейших ощущений… Как ужасна жизнь! Какое бесконечное страдание причиняет она тем, которых сама же создает!

Один он мог бы спасти меня. Но он и не думает обо мне, и не знает, и не подозревает, до какой степени он дорог мне, необходим…

4 января, суббота

Неожиданно узнала, что любители из русских, живущих здесь, ставят «Дядю Ваню». Я так мало имею сношений с русскими, что решительно ничего не знаю, что у них делается. «Дядю Ваню» я еще не видала…

Что за пьеса! Что за впечатление!

Говорят – пьеса эта скучна. Скучна наша провинциальная жизнь – и со сцены пьеса кажется так же невыразимо скучной. Но здесь, на ярком, пестром фоне парижской жизни – эта картина русской жизни выделялась так резко, производила такое сильное впечатление. Казалось, вся зала, все зрители – переживали одно чувство. И настроение, о котором столько было споров – можно или нельзя ставить его на сцене, – это настроение так и сообщалось зрителю…

И казалось мне, что среди парижского веселья, шума – расслышала я один звук, проникший прямо в сердце, – голос с родины, отзвук ее жизни. Хоть и в Париже живем мы, русские,

Но муки все страны своей родной,

Ее тоску мы унесли с собой…

В самом деле, – что я делаю, что я делаю?! Куда иду?!

Все время спектакля – кругом направо и налево – шли горячие споры, разговоры. Одна я, не имея никаких знакомых среди соотечественников, сидела как чужая… и не могла подойти ни к одному кружку, с которым бы у меня нашлись общие интересы, общее дело… Сколько было разговоров о России, о том, что там делается…

Я вернулась домой вся разбитая, вся подавленная угрызениями совести.

За это время – я забыла обо всем на свете, забыла о России и о том, что у меня, как у всякого, есть долг по отношению к родине, что, живя за границей, не должна терять времени, что всякая минута должна быть употребляема с пользой… и я должна дать в ней как бы нравственный отчет обществу.

Что же я делаю??

И я чувствовала, как стремглав падаю куда-то… Я совсем потерялась… и не знаю, что с собой делать…

7 января, вторник

Когда я оделась в светло-голубой сарафан, кокошник и белая фата спустилась сзади до полу – я невольно засмотрелась на себя в зеркало…

Что, если бы я пришла к нему в этом костюме, опустилась бы перед ним на колени, – устоял ли бы он против моей мольбы?