Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Сестра Надя прислала неожиданно сорок рублей, полученные по переводу. Вот прекрасно! Сошью себе на них русский костюм, благо шелк здесь дешев!

Сошью голубой шелковый сарафан, кокошник вышью в одну ночь… и рисунок есть – из Румянцевского музея давно взят. Это будет чудно хорошо, и ко мне пойдет.

27 декабря, пятница

Сдала отчет. Привезла около полутораста франков. Теперь будет с чем начать вечер.

Я никого не знаю из этих господ, но один из присутствующих подошел и отрекомендовался Самуиловым, «поэт по профессии». Я с любопытством посмотрела на этого субъекта – еврейский тип, неряшлив, в общем – ничего особенного; голова – с претензией на надсоновскую, но несравненно хуже ее.

И так как я спешила домой, то он предложил свои услуги проводить меня. Я не боюсь ходить одна, но из вежливости – не отказала.

Он начал говорить о поэзии – довольно-таки сбивчиво и запутанно; я рассеянно слушала и думала – скоро ли приду домой, напьюсь чаю и согреюсь у камина. И не заметила, как дошла до дому.

Пригласить его зайти напиться чаю или нет?

В Париже наш чай не очень-то всюду предложат, – и русское гостеприимство взяло верх над желанием остаться одной, и я сказала:

– Не хотите ли зайти напиться чаю?

– С удовольствием.

За чаем, в качестве поэта, он повел атаку быстро. Заявил, что давно интересуется мной, что я – очень хороша собой и т. д. и т. д.

Я старалась быть как можно строже и сдержаннее, – это его не останавливало.

– Ведь вы только по внешности кажетесь спокойной, а на деле у вас душа такая… бродящая, по глазам видно.

Он расположился было целовать мне руки, но я отдернула их. Этот нахальный субъект был мне противен.

28 декабря, суббота

Оказывается – сегодня получила по почте еще десять франков за билеты. Надо было отдать их секретарю. Прошла в русский ресторан – там, кажется, его можно всегда застать до 12 часов.

Я там никогда не бывала. И на минуту русский говор ошеломил меня; точно в Россию попала.

За завтраком моим соседом был магистрант Юрьевского университета, высокий блондин с длинным носом и голубыми глазами. Он долго говорил мне о преимуществах мужчины, стараясь доказать его превосходство над нами…

– Да… женщины вообще не способны к философии, к научному творчеству. Они лишь скорее усваивают, чувствуют тоньше, а наш брат – грубоват. Но в области науки… укажите мне женщину, которая создала бы в области философского мышления свое, новое?

«Гм-м… много ли ты сам-то можешь создать своего, нового», – подумала я, но не решилась сказать, боясь обидеть его мужское самолюбие. И отвечала вслух:

– Женщин, такие как есть, нельзя судить, как вы судите. Мы, половина рода человеческого, тысячелетиями были поставлены в такие условия, в каких мы могли развивать только свои низшие качества. Наш ум, несмотря на всю культуру, которую получили некоторые из нас, – все-таки в своем роде продукт влияния атавизма. Что ж удивительного, если ученые женщины не создали ничего великого в науке? При тех условиях, в которых мы родимся, воспитываемся и живем, – еще удивительно, как это женщины могли сделать и то, что они сделали, – создать те произведения во всех отраслях искусств и науки и все время, не переставая, состоять под вековым угнетением, рождая, воспитывая детей – словом, свято исполняя обязанности, возложенные на нее природой.

Ученый молча слушал.

– А великие произведения мысли, умы, – закончила я, – и между вами редки. И если сравнить, сколько между вами посредственностей пропорционально числу людей науки и великим умам – и сколько между женщинами, то окажется, что ваша пропорция больше…

Ученый не пытался, по-видимому, возражать и вскоре, увлеченный своими мыслями, заговорил о нации.

– По-моему, государственность и религия необходимы, необходимы… В русском народе есть этакий христианский дух, которого я не замечаю здесь. Как сказал Гекели, люди, проповедующие: «возлюби ближнего своего, яко сам себе», – в жизни рады друг другу горло перерезать; а люди, убежденные, что человек произошел от обезьяны, и материалисты – в жизни следуют принципу: «положи душу свою за други своя».

– Так вы убеждены в том, что и у вас есть христианский дух?

– Убежден.

– Ну а как же связать с этим противоречие ваших собственных слов: вы ведь против того, чтобы женщинам давали права. А между тем в Евангелии сказано: «возлюби ближнего своего, яко сам себе». Без различия пола. И вот, согласно этому принципу, каждое существо должно иметь одинаковое право на жизнь, на существование, тогда как при настоящем положении дела женщина должна жить, не имея равных с мужчинами прав. И если вы признаете это законным, естественным и восстаете против ее освобождения, – какой же это христианский дух? Где тут любовь к ближнему?

Мой собеседник окончательно смутился, не находя выхода из собственных противоречий. И после неловкого молчания – вдруг заговорил о себе…

– Я тороплюсь уехать из Парижа. Заниматься здесь неудобно; Национальная библиотека открыта только до 4 часов, книги приходится покупать… А характер французский – это наружная вежливость, а внутри – человек человеку волк… Немцы откровеннее и сердечнее. С нетерпением жду, скоро ли буду в маленьком немецком городке.

«Книгоед!» – подумала я.

– Робок я очень, знаете ли, – продолжал магистрант, – да нет у меня в голове этой… архитектоники.

– И слога? – спросила я.

– Н-нет… насчет слога я, знаете ли, стараюсь… а вот нет у меня архитектоники, построения, плана книги… и не знаю просто, как быть.

«Да, не знаешь, как быть, оттого что у тебя нет научного гения, творческой жилки», – подумала я, глядя на его ограниченное лицо. Нельзя высиживать из себя насильно книги.

После завтрака к нему подошел поэт Самуилов; начался спор, не возбуждавший моего внимания. И все-таки, несмотря на всю разницу моих взглядов, – ученый был для меня симпатичнее этого самоуверенного нахального субъекта, горячо толковавшего о политике…

– Ах, не говорите вы этого слова «режим», – с гримасой прервала я его речь. – И видно сейчас, что вы – не русский человек. Надо говорить «образ правления».

– Ну вот еще! – небрежно возразил он.

Я вспыхнула.

– Я, как чисто русский человек, стою за систему своего родного языка, а вы, русские евреи, с удивительною легкостью вводите в нашу речь иностранные слова. У вас нет этого чутья чистоты русской речи, к которой мы привыкли с детства; вам не коробят слух эти выражения! – с негодованием воскликнула я.

– Да я и не русский писатель, а еврейский.

– Ну и пишите по-еврейски! К чему писать на чужом для вас языке.

– Позвольте,