Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

И какой-то тайный голос шепчет: попробуй, иди… Что ж? Завлекать его своей внешностью, что ли? Его, который знает лучшее, чем эта внешность, – мою душу…

Я вся блестела холодным блеском, как снег и лед моей родины.

Когда сегодня принесли сарафан – Кларанс просила непременно сойти показаться. Я знала, что опять встречу у нее то же общество… Оно дает мне забвение, туда я убегаю от себя самой… и словно магнит какой-то тянул меня в эту беспорядочную среду художников, литераторов, артистов, где живут надеждами и любовью, – в эту атмосферу бесшабашного веселья.

Общий крик восторга приветствовал мое появление.

И я уже так привыкла к этому обществу, что сама смеюсь, кокетничаю, выучила даже вставлять скабрезные намеки, что возбуждает общий смех. Точно пьющий ребенок в кружке пьяниц… Им надо что-нибудь острое, всем этим пресыщенным людям, и они видят во мне свежее, еще не зараженное их атмосферою существо, забавляются мной как приятной игрушкой… а я ищу забвения.

Но сейчас еду на бал… И там, наверное, будет то же…

8 января, среда

Половина девятого. Только что вернулась с бала. Полный успех. Торговала больше всех. Комплименты так и сыпались; поклонники окружали меня. К чему мне все это?..

Однако холодно, хотя и топится камин. Простудилась я, должно быть, – в коридоре был сквозняк. Все-таки пойду взять инскрипцию.

9 января, четверг

Мне хуже… Должно быть, инфлюэнца. На душе целый ад. И теперь уже не буду обращаться к нему… нет.

14 января, вторник

Три дня пролежала в постели, – стало лучше. Сегодня получила приглашение от Декурсель прочесть реферат об учащихся женщинах в России, – у нее соберутся несколько приятельниц. Это меня взволновало: может быть, я ослабела настолько, что придется отказаться.

Ужасный обруч снова стискивает голову. Пошлю ему телеграмму с оплаченным ответом: можно ли принять Valeriane d'ammoniaque? Из гордости я не хотела больше обращаться к нему. И когда увидела себя вынужденной сделать это – рука моя дрожала…

15 января, среда

Ответа не получила. Что ж это значит? От волнения и ожидания голова так разболелась, что я послала Полине телеграмму – не ждать меня.

16 января, четверг

Только сегодня в два часа увидела серый конверт с знакомым почерком. На элегантной серой карточке я читала:

Мадемуазель.

Я смог прочесть вашу телеграмму лишь сегодня утром, поскольку в понедельник и вторник я не был в Бусико. Если есть что-то, о чем вы хотели бы поговорить, приглашаю вас к себе завтра, в четверг, с пяти до шести.

С моими наилучшими пожеланиями, мадемуазель,

Э. Ленселе. Среда. 15 января.

Я получила это письмо, когда отправлялась в Брока. Там m-elle Angele сказала:

– Давно ли вы видели мсье Ленселе?

– О да… не помню, – ответила я равнодушно.

– Он вернется к нам в мае… К доктору Дроку. И возглавит лабораторию, заменит мсье Дурбаля, который отправляется в Les Enfants Malades[160].

…Я сделала вид, что спешу к madame Delavigne, и вскоре простилась с ней.

Вернувшись домой, я быстро приготовила туалет в комнате хозяйки. Она с удовольствием помогала мне, восхищаясь мной в черном костюме.

– Вы стали совсем парижанка. О, да как вы изящны!

– Вы прекрасны, дитя мое. Так приятно видеть хорошеньких молодых девушек… – вдруг продребезжал старческий голос ее мужа, стоявшего у камина.

Нет ничего трогательнее старости, благословляющей молодость. Великое дело уметь уходить от этой жизни без озлобления, с чувством всепрощения, примирения с неизбежными горестями, – и на закате дней с удовольствием смотреть на молодежь, которая и создаст будущее.

Я возвратилась к себе в комнату. Смотрю на часы: еще рано. Не надо приходить точно в пять, лучше позже, а то он подумает, что я очень спешила. И, сидя против часов, я стала ждать… Как медленно движется стрелка! Я беру книгу и с нетерпением читаю несколько страниц…

Уже пять часов! Я набросила пелерину и быстро вышла. Бульвар Арого. Denfert Rochereau, Avenue d’Orléans, наконец, вот она, Brézin! вот № 5… ложа консьержа.

– Мсье Ленселе?

– В четвертом этаже над антресолью.

С странным чувством поднималась я по лестнице. Каждая ступенька, каждый шаг приближал меня к нему. Ведь он ежедневно проходит по этой лестнице…

Пятый этаж и в рабочем квартале. Очевидно, он сын мелкого чиновника, что называется, «petit bourgeois», из семьи, где годовой бюджет рассчитан до последнего сантима, где все «только необходимое» – снаружи, и родителям «нужно идти на жертвы, чтобы вырастить детей». Быть может, он – опора семьи, будущая радость родителей при виде того, что он достиг.

И я ощутила какое-то невыразимое удовольствие, что он не окружен внешним блеском обстановки: так лучше, естественнее, – в богатом человеке всегда есть нечто постороннее, происходящее от сознания превосходства своего материального положения над простыми смертными.

Было бы еще лучше и поэтичнее, если бы он жил совсем бедно, как наши русские студенты. Но в Париже таких не водится…

Я позвонила. Сердце страшно забилось и замерло.

Дверь отворила маленькая кривая женщина с носом луковицей.

Я испугалась: неужели он окружен такими уродами? И дрогнувшим голосом спросила:

– Мсье Ленселе?

– Дверь слева.

Экая бестолковщина. Консьерж сказал: дверь впереди, чего – лестницы или же меня самой? Оказалось, против лестницы. У дверей стояли три раскрытые бутылки из-под молока… Я снова позвонила. Он отворил сам.

– Здравствуйте, мадемуазель. Проходите сюда.

В комнате топилась печка. У окна на большом круглом столе лежали книги, стклянка с клеем, корректурные листы.

– Садитесь. Извините, но я положительно не мог прочесть вашей телеграммы. Разобрать в ней что-нибудь было невозможно. По-видимому, вы не отдавали себе отчета, что пишете…

От волнения я не могла ответить ни слова. Острое чувство оскорбления заглушало все. Он, очевидно, совсем не подозревал, как заставил меня напрасно пойти в госпиталь… и теперь я вновь обращаюсь к нему же! И это моя любовь – требует от меня такого унижения?!

Где же моя гордость, где мое самолюбие?

Я молча вынула из портфеля тетрадь, где было записано крупным неровным почерком…

– Я просила вас ответить – можно ли принимать Val.d amm. каждый раз, как усиливается головная боль?

Он прочел.

– Но это лекарство не производит моментального действия, это невозможно… Но вы не беспокойтесь. Не стоит так расстраиваться. Правильно говорят, что славяне очень нервные люди. Я и сам имел возможность это наблюдать. Но вам ни в коем случае нельзя расстраиваться, повторяю. Скажите, что произошло за то время, пока мы не виделись?

Я наконец овладела собой и едва слышно сказала:

– Извините, что я пришла к вам