Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

сюда… Я не хотела больше обращаться к вам, потому что теперь это было бы слишком унизительно для меня. Но каждый раз, когда я прихожу, – вы сами без всякой просьбы с моей стороны говорите, что я могу обращаться к вам. Я такая доверчивая, такая наивная – верю вашим словам, обращаюсь к вам же, – а вы… вы… Что же вы думаете, – у меня нет никакого самолюбия? Поймите, как я должна страдать… Ведь если б я сама просила вас назначать мне дни, когда я могу вас видеть, а то – я ведь никогда, никогда не просила об этом. Вы даже не представляете, что вы делаете с моим самолюбием, мсье. От волнения я почти не могу говорить… вот… – И голос мой оборвался.

– Извините, действительно я был слишком небрежен к вам. Я был к вам невнимателен. Я говорю это даже не для вас, но поскольку и для меня самого это важно. Мне тогда позвонил один из моих друзей, приехавший из провинции, ему требовалась небольшая операция, и я пошел к нему домой, – сказал он равнодушно.

Я внимательно наблюдала за ним.

– Еще раз извиняюсь перед вами… Ну, расскажите же, что с вами случилось за это время, пока я вас не видел.

– Вы неискренни, мсье, – не отвечая на вопрос, сказала я.

– Почему же? Почему?

У меня захватило дыхание от боли.

– Случайно услыхала разговор. Клянусь вам, я не искала его слышать. Я беседовала в обществе двух особ, мужчин или женщин – я не скажу. И вот одна из них говорит: «Он был с Ленселе… знаешь, с этим иезуитом?» – А другой ответил: «О да…» Я быстро ушла тогда, я не хотела ничего больше услышать.

Мой голос задрожал, и по щекам покатились слезы.

– А потом, через несколько времени, я встретила одну из них и спрашиваю: «Отчего вы назвали его иезуитом?» – «Потому что он лживый человек… Нельзя верить ни одному его слову…» И тогда я вспомнила, что действительно вы обещаете и не исполняете ваших слов… Вот почему я не могла говорить с вами…

Я не смотрела на его лицо…

– Мадемуазель… это были, вероятно, люди, с которыми я поступил неправильно… и что бы они обо мне ни думали – мне все равно, я их презираю. Но вы же можете так же случайно встретить моих друзей, которые скажут вам прямо противоположное.

Я подумала, что m-me Delavigne вовсе не была достойна презрения, но, боясь, чтобы он не догадался, кто говорил о нем дурно, – промолчала.

Теперь мне страшно хотелось спросить: «А зачем вы делали зло?» – но я опять промолчала.

– К тому же нельзя сказать, что я был неискренен по отношению к вам. Мы беседовали достаточно, чтобы вы смогли уяснить для себя, как я к вам отношусь. Иногда я говорил вам неприятные вещи. Но без каких-либо скрытых мотивов. Мое поведение по отношению к вам…

И я вдруг невольно быстро прервала его:

– О да, мсье, вы не виноваты в том, что я так себя веду с вами. Но я не уверена, что ваше поведение не было бы иным, если бы я пришла к вам домой напудренная, в розовом шелковом белье…

– Почему вы думаете, что мое поведение было бы совсем другое? – поспешно прервал он.

– Потому что… было бы другое… Вы же так любите повеселиться.

– Кто вам сказал, что я люблю веселиться?

– Никто, мсье… но все мужчины любят, а все мужчины одинаковы.

– И женщины тоже. Они ничем не лучше нас. Напротив – они еще более извращенны, чем мужчины. Они хитрее. И поскольку в общем они менее умны, они бесконечно ниже мужчин.

Все это он проговорил быстро, не останавливаясь, точно торопясь высказать свою мысль. Глаза его вспыхнули, и с минуту мы смотрели друг на друга, как бы два врага.

Страшная усталость охватила меня…

– Ну, я не буду вам противоречить. Думайте, что хотите, – машинально ответила я и подумала в то же время: «Очевидно, ты много пострадал от женщин, если такого о них мнения».

И мне стало невыносимо больно от сознания, что именно он смотрит на женщину так же, как и все французы.

И какой же он злой! Как быстро проснулась в нем мужская злоба, мстительность за то лишь, что женщина осмелилась высказать ему правду в глаза.

А он, как будто успокоившись, взял лист бумаги.

– Я дам вам лекарство, облатки, – и быстро начал писать, покрывая бумагу своим мелким, бисерным почерком.

Я сидела молча и смотрела на его правильно очерченную голову с прямым профилем.

– Вот это будете вы принимать в течение десяти дней, а потом – микстуру. Valériane d’ammoniaque оставим, а после десяти дней вы приходите…

– О, нет, нет, monsieur, я больше не приду, – быстро прервала я его. Мне стало уже невыносимо слышать его слова… эти лживые слова… – Да, я не приду больше. Зачем? ведь у вас нет времени. Вы должны сдавать свои экзамены в мае и защищать диссертацию.

– Экзамены? О, для интернов они ничего не значат, это пустая формальность. Я занят другой работой… Вот…

Он взял огромный толстый том, раскрыл его и показал свою фамилию среди многих других.

«Дерматология», – прочла я заглавие крупными черными буквами.

– И еще это, – добавил он, взяв со стола корректуру…

Подав руку, я простилась. Он проводил меня до дверей. И, уходя, я почувствовала, что не увижу его больше никогда… никогда.

И медленно сошла я с лестницы и пошла по avenue d’Orléans, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух.

Если б он знал – сколько раз тихой летней ночью проходила я мимо его дома… если б он знал, если б он знал!

17 января, пятница

На меня нашло какое-то отупение. Страдание дошло до высшей точки, и дальше идти некуда.

Я люблю человека чуждых убеждений, которому непонятны самые дорогие, самые заветные мои убеждения… люблю француза, с извращенным взглядом на женщину.

18 января, суббота

Если нет сил для жизни – надо умереть. Нельзя занимать место в этом мире, которое с большей пользою могут занять другие.

19 января, воскресенье

Когда стрелка подошла к часу, – я машинально пошла в Брока. Мне стоило страшного усилия, чтобы разговаривать спокойно с madame Delavigne. Потом прошла к Анжеле. И та, болтая обо всех новостях, происшедших в госпитале, сказала:

– А между прочим, знаете? Monsieur Lencelet женится на родственнице доктора Д., на племяннице его жены. Очень хорошенькая, воспитывалась в монастыре Sacré Coeur. Очень его любит и ревнива страшно. Уж и теперь забрала его в руки… Теперь он далеко пойдет!..