Американская герилья. Как мы взрывали Белый дом и боролись против войны во Вьетнаме - Билл Айерс

избиты и признались, что еще трое находятся внизу. Были брошены гранаты, и после паузы внутрь проник маленький солдат по прозвищу туннельная крыса. Он искал улик, подтверждения, просто фактов. Примерно через тридцать метров туннель закончился, и это был тот факт, что внутри больше никого не было, и поэтому малыш попятился обратно к отверстию. У входа захлопнулась ловушка, и его закололи в грудь и живот четырьмя длинными бамбуковыми кольями. Другой факт, туннель уходил еще глубже и навсегда. Эти трое были где-то там. И поэтому стремление к фактам оказалось невозможным удовлетворить. Переживание было острым, но реальность – уклончивой. Ваши собственные глаза говорили неправду.

Американцы хотели, чтобы тропа в джунглях превратилась в хорошо освещенную скоростную автомагистраль с камерами наблюдения. Конечно. Они хотели разрушить туннели и выгнать жителей из их нор в хорошо просматриваемый комплекс высотных зданий и колючей проволоки с причудливым названием «стратегические хутора». Они продвигали наблюдение, разведку. Они взяли под контроль всю страну, всех и всюду.

Однажды, когда я смотрел кинохронику патруля в дельте Меконга, мне показалось, что я парю над всем этим, глядя вниз. Крупный светловолосый американский фермерский парень, нагруженный снаряжением, в огромных наушниках, держал длинный металлический стержень с большой круглой сенсорной пластиной на конце и размахивал им взад-вперед, взад-вперед, осторожно ступая по проселочной дороге в тщетных поисках скрытого мира, в то время как прямо рядом с ним потоки детей, фермеров и женщин проносились мимо, босиком или на велосипедах, направляясь в школу и на работу, ничего не боясь, видя то, что ослепило чужаков, паря над полями со мной и с призраками. Я видел Вьетнам как на сто процентов антиамериканское партизанское общество. Не совсем верно, но достаточно близко. Как бы то ни было, я думал, что американцы во Вьетнаме были моей проблемой, достаточно серьезной для меня.

Этот репортер без иронии говорил об «умиротворении» и «обеспечении безопасности сельской местности», и я не мог поверить, что он пропустил этот кадр. «Он, должно быть, слеп», – подумал я, попав в ловушку метафоры «сделано в США». Пойманный в ловушку черно-белого, в то время как вокруг него пульсирующий мир казался ярким и насыщенным, глубоким и местами безвкусным. Но блеск, который многие журналисты привносили в дом так драматично, каким-то образом ускользнул от этого парня.

Солдаты считали себя хорошими парнями, славными ребятами, а теперь их осаждали. Они, конечно, были чужими и все больше осознавали это. Они думали, что пришли помочь, но кто были их друзьями? Не могущественные, которые послали их на эту ужасную миссию, и не здешние люди. Это была тотальная война против всех, сказал репортеру один солдат. Они будут улыбаться тебе днем, а ночью расставят ловушку. Другой добавил: «Эй, восьмилетний ребенок может убить тебя так же легко, как и восемнадцатилетний.

Истина, которую мы теперь знаем, всегда сложна, многослойна, уклончива, перспективна – она редко приходит к нам в большой коробке, аккуратно завернутой и с четкой этикеткой. Уже тогда мы знали, что живем в калейдоскопическом мире и что четкие выводы в основном бредовые, роскошь религиозных фанатиков и дураков.

Но правительство сделало моему поколению непреднамеренный подарок – правда была очевидна повсюду во Вьетнаме. Намерения официальной Америки были злыми, а ее оправдания – лицемерными, ее объяснения – нечестными, каждый ее шаг – ложным. Перед лицом этой чудовищной лжи истина выдвинулась вперед, блестяще демонстрируясь. Война была неправильной. Прекращение войны было правильным решением. Твой выбор во многом определил, кем ты станешь.

Память – это морг, мертвое пространство.

Я не помню – бойкое отстранение убийцы, алиби высокомерных, защита сверхпривилегированных – ложь президентских масштабов.

Или память – это запоминание, привычка и рутина, клише здравого смысла, обычной жизни. Хуже того, память может стать памятником из черного сланца, скрывающим тела, заглушающим звуки тоски, аккорды предупреждения.

«Я не помню» – милая маленькая фразочка, это убежище как героев, так и негодяев, принципиальный ответ охотникам на ведьм и инквизиторам или робкое уклонение от ответственности перед оставшимися наконец на свободе жертвами, противостоящими своим мучителям. Одни произносят это как убеждение, другие как оппортунизм; одни – в защиту свободы и человечности, другие – как удобное прикрытие трусости, пыток и убийств. Это неровная граница, эта забывчивость, между крепким и сердечным духом и жалкой бездуховностью, между верностью и предательством.

Однажды во Вьетнаме «сбор разведданных США» мог означать связывание рук пятерым молодым крестьянам – подозреваемым в подрывной деятельности в деревне, – которые утверждали, что ничего не знали о сопротивлении, ничего не помнили. Американцы грубо обошлись с ними и загнали на бронетранспортер – это был их первый полет на вертолете. На высоте десяти тысяч футов над джунглями одного молодого человека выбросило за борт, и он, описав длинную дугу, разбился насмерть, а остальные четверо выкрикивали допрашивающим свои признания, перекрывая рев мотора.

Или для сбора разведданных могли использоваться огонь, электричество, неглубокие канавы в красной земле, но кто может вспомнить такие вещи? Это были рубцы, ссадины и сломанные пальцы. Это была кипящая вода, или вода со льдом, или резервуары для воды, или капающая вода. Тонкая завеса не могла скрыть всего, что происходило за ней, и призраки не были бы ограничены тонким покровом интеллекта. Они парили над полями, вторгались в открытый мир, вспоминались из теней, внезапно появлялись из тумана, чтобы внести коррективы, приспособление.

Мы с Дианой вместе переехали в крошечный домик с наклонной крышей на Фелч-стрит, на дальней стороне Анн-Арбора, в том, что люди называли плохой частью города, что означало Черную часть города, отрезанную от легкого доступа к гигантскому университету в центре города.

По ночам она читала вслух стихи и рассказы, эссе и молитвы. Она любила Уолта Уитмена и говорила, что поэзия была для нее заменой молитвы – чем-то возвышающим. От Отто Рене Кастильо, убитого вместе с гватемальскими партизанами:

Моя страна, давай пойдем вместе, ты и я;

I will descend into abysses where you send me,

I will drink your bitter cup,

I will be blind so you may have eyes,

I will be voiceless so you may sing,

Я должен умереть, чтобы ты могла жить.

От Ханны Арендт: В какой степени мы остаемся в долгу перед миром, даже когда мы были изгнаны из него или сами удалились от него? Мы очеловечиваем мир посредством непрерывного дискурса; мир без дискурса бесчеловечен в буквальном смысле этого слова.

От Виктора Франкла: Жизнь остается потенциально осмысленной при любых условиях,