Американская герилья. Как мы взрывали Белый дом и боролись против войны во Вьетнаме - Билл Айерс

даже самых несчастных. Мы находим смысл в том, как относимся к страданию.

– Это аморальный мир, – сказала Диана. – Но мы создаем моральное пространство, когда выступаем против вреда. Несмотря ни на что, добро победит зло.

– С чего бы это? – спросил я.

– Потому что это возможно, – сказала она.

– Но это своего рода наивная вера, – сказал я.

– Вера, – ответила она, – но не наивность. И затем, цитируя Послание к евреям: «Вера – это сущность того, на что надеются, доказательство невидимого».

* * *

До тех пор я никогда особо не задумывался над этим, но если бы меня спросили, я бы сказал, что женщины равны мужчинам. На самом деле я бы, наверное, сказал, что цыпочки лучше парней во всех отношениях, и они должны быть главными. Большинство моих друзей были женщинами. Самые умные люди, которых я знал, – женщины. Самые трудолюбивые – то же самое. Самые веселые, самые красивые, самые пахнущие – все женщины. Тем не менее в любых отношениях, которые у меня были с каждой женщиной, вопрос о том, когда и будем ли мы спать вместе, едва ли скрывался под поверхностью моего сознания – я никогда не чувствовал, что знаю ее, пока мы по крайней мере не открывали такую возможность, а я всегда хотел открыть эту возможность как можно раньше. Лучше всего было бы просто сдаться, хотя бы раз заняться любовью, а потом во всем разобраться.

– Свободная любовь, – сказала мне тогда Рути Стайн скептически, – это совсем не бесплатно, ты же знаешь. Это стоит немало, но перевозку оплачивают только женщины.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я удивленно.

– Я имею в виду, что между мужчинами и женщинами нет ничего равного. Ничего.

Она сказала, что начинает понимать, что свободная любовь означает только то, что мужчины движения могут брать любую женщину, какую только смогут заполучить, без эмоциональных ограничений, и что в этом много эмоциональной нечестности, много дистанции, дезертирства и сексуальной эксплуатации. По ее словам, она отстаивала свой собственный выбор – спать со всеми подряд, быть сексуальным первопроходцем, но всегда существовала проблема неравенства и проблема власти.

– Послушай, – продолжала она, – я люблю Диану, и я люблю тебя, но в ваших отношениях нет ничего равного. Ты тот, кто повсюду говорит, кто путешествует, кто принимает решения. Ты тот, кто является директором школы. У тебя по-прежнему вся власть.

Я этого не видел, но когда позже заговорил об этом с Дианой, она с энтузиазмом согласилась с Рути.

В дни своей славы соседний дом с заостренным чердаком и большим крыльцом, улыбающимся фасаду, был величественным сооружением, расположенным на вершине небольшого холма. Сарай, наш новый дом в стороне, служил помещением для прислуги и складом. Ни одно из зданий не устояло перед напором цивилизации. Нашему маленькому дому требовалось всего понемногу, в основном надежды. Из-за дуба у входа мы сильно накренились влево. Окна превратились в провисшие смотровые щели, дверь – в беззубый рот. Крыша, гудрон и черепица, выглядела так, словно могла соскользнуть на легком ветру.

Тре нашел дом, вычистил его и обклеил бумажные стены мешковиной. Помимо работы в школе, Тре начал продвигать местные группы, и его бизнес строился на старом картотечном шкафу в его спальне. Все в доме было крошечным: крошечные окна, шестифутовый зазор в дверях, узкая кухня, в которой доминировал шумный обогреватель. Диана втиснула в стол двуспальную кровать, длинный письменный стол, большое тканое гватемальское одеяло и стопки книг. Она повесила над столом портрет Малкольма Икса, увеличенный в натуральную величину, с подписью: «Он был готов». Правда? А над нашей кроватью смеющийся Че Гевара: «Рискуя показаться смешным, я должен сказать вам, что всеми настоящими революционерами движет чувство любви».

Рути Штайн была постоянной посетительницей, и одна из ее больших картин занимала центральное место в гостиной. Дианино искусство простоты заполнило пространство: ящики для фруктов на столах, деревянные миски и ложки, большие глиняные блюда и чашки. Зимой она носила толстые свитера и ботинки, летом – простые легкие рубашки и сандалии. Она всегда носила с собой свою потертую, ярко раскрашенную тканую сумку из Чичикастенанго.

Движение полностью захватило нас, потому что требовало от нас всего и потому что предлагало нам все – высокую цель, настоящую работу, любовь, мечты, надежду. Оно велело нам быть самими собой и приглашало нас достигать. Оно требовало гармонии между мыслью и действием, словами и поступками. В нем говорилось, что личное – это политическое; не позволяйте своей жизни превращать ваши ценности в посмешище; где бы несправедливость ни поднимала голову, сопротивляйтесь; революция – ваше постоянное призвание.

Наша повестка дня была достаточно обширной, чтобы заполнить многие жизни, – мы хотели научить детей, накормить голодных, приютить бездомных, бороться с властью и положить конец войне. Мы видели нашу страну как мародерствующего монстра, скачущего галопом, оставляя за собой мертвые, инертные вещи. Мы бы остановили это.

– Знаете ли вы, – сказала мне Диана однажды вечером, – что Симона Вейль предложила прыгнуть с парашютом в тыл врага во время Второй мировой войны, чтобы совершить диверсию? Для Дианы Вейл олицетворяла самопожертвование в борьбе с бесчеловечностью. И вот я здесь, – продолжала она, – уже в тылу врага.

По воскресеньям мы готовили тортильи с нуля в нашей маленькой наклонной кухне на Фелч-стрит. Домашний томатный соус, запасенный на неделю, томился на плите горячим и аппетитным, гора нарезанного лука и чеснока шипела на сковороде, ароматная черная фасоль и рис с шафраном булькали и разваривались в больших черных горшочках, отчего кухня дымилась. Тре основал первый продовольственный кооператив в Энн-Арборе, и вскоре огромные тяжелые мешки с рисом, овсом и всевозможными бобами заполнили наш подъезд. Он был интендантом контркультуры, а Фелч-стрит была центром растущего скопления оппозиционных институтов.

Мы представляли «себенаше» сообщество как крошечную частичку в огромной мозаике, а себя – связанными с кампанией в защиту бедных людей, борьбой за гражданские права, движениями за мир и справедливость. Мы думали о себе как о влюбленных и бунтарях. Мы, учителя-крестоносцы, были связаны с молодежью, воплощающей мечту.

Глава восьмая

– Твои волосы!

Кристина отшатнулась от двери, которую только что открыла, с видом, который живо напомнил Эдварда Мунка. Однако она не закричала, а просто стояла, откинувшись в сторону, с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами, обхватив лицо встревоженными руками.

– Твои волосы, – повторила она, и Диана улыбнулась сестре и, переступив порог, обняла ее, безвольно опустив руки по бокам.

– Ну, это коротко, не так ли? – спросила она.

– Коротко? Их больше нет!

Диана нежно поцеловала Кристину в обе