Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

чего, спрашивается, нужен нам тогда этот дом, если тут мы будем лепиться друг на друге, путаться под ногами у всех академиков, проходящих по нашей лестнице, держать книги в ящиках? Для того, чтобы Гофман мог с удобством поселиться в особняке и устраивать там для услаждения публики чтение рукописей Пушкинского Дома? Но – я уже говорила о двух моралях, а вот другой образчик. Совершенно отказать в посылке сотрудниц туда на работу я не могла: Модзалевский не принимает никаких резонов, если они противоречат его желанию, как бы они ни были справедливы сами по себе. Зная это, я и не возражала, но поставила вопрос так, что так как вопрос о сохранении дома Абамелека есть общее для всего Пушкинского Дома дело, то и в трудах по сохранению его должны принять участие все сотрудники. Модзалевскому это вовсе не улыбалось, он начал возражать, но В. Д. Комарова поддержала меня, и общим голосованием затем постановили: посылать на Миллионную по очереди на дежурство всех сотрудников Дома. Это было в среду. Сегодня, в субботу, Модзалевский приходит ко мне и говорит: «Евлалия Павловна, надо скорей посылать ваших помощниц на Миллионную – мы ведь решили сделать там видимость работы, и я прошу вас начать с будущей недели», – а когда я упомянула о сотрудниках из рукописного отделения – он заговорил, что это – дело долгого ящика и что не надо становиться на такую почву, не надо равняться с ними или ждать их и т. д. и т. д. Надо сказать, что условия работы там очень тяжелы, т. к. дом очень холодный и не отапливается, и вот своих сотрудников Модзалевский якобы «жалеет», а моих – только потому, что они мои – готов заморозить. – Опять две морали.

Все это так нервирует меня, что всю неделю, что Модзалевский появился, я не знаю покою и не могу работать даже дома. Не могу я относиться равнодушно к таким вещам! За что мои несчастные помощницы, которые и так всю зиму работали с редким мужеством и геройством, в убийственных условиях холода и голодовки, за что они опять будут отдуваться за всех и работать в тяжелых условиях! Если работа у нас все же шла зимой и продолжается и сейчас, это только потому, что все мы – в одинаковых условиях, ко всем я отношусь одинаково, стараюсь быть справедливой, все работают вместе, дружно, подбадривая и поддерживая друг друга. А туда отправлять кого-нибудь одного – значит подвергать его неприятности сидеть одному в замерзшем, пустом, унылом особняке. И так всегда и во всем: несправедлив, пристрастен и даже просто бессердечен.

Вот, пробило 5 ч., а я, по обыкновению, не сплю. В воскресенье, 29‑го, назначен мой доклад о Писареве в Неофилологическом обществе170, я всю эту неделю сижу над ним, и ничего не выходит. В старом виде статья эта меня совсем не удовлетворяет: оттаявший мозг не принимает того, что произвел мозг замерзший и усыпленный холодом. Это будет пострашнее и Пушкинского Дома, и Овсянико-Куликовского: совсем иные требования и совсем иное будет отношение ко мне. Энгельгардт сказал, что весь их кружок хочет прийти. Да, тут одной внешней красотой и стройностью изложения не отделаешься. А если копнут мои познания в Писариане – совсем оскандалюсь.

27/V. О Боже, неужели еще и Волынский171 придет!.. Как я буду наказана, и наказана совершенно справедливо за свое легкомыслие и несерьезное отношение к серьезному делу! С чем намерена я выступить в собрании людей, которые потребуют от меня не изящных оборотов и красивых чувств, а основательных знаний и серьезной мысли. Что дам я им, я, которая даже не овладела вполне своим предметом, не знакома со всей литературой об нем, не продумала до конца то, что буду говорить, не привела в достаточную стройность изложение. Это – не больше как черновой очерк, над которым еще много и много следовало бы поработать, и авось из этого случая я получу полезный урок для будущего…

А тут еще этот вызов в суд какого-то негодяя, о котором я не имею никакого понятия. И за что он тянет меня? За то, что ему не понравилась моя физиономия?.. Завтра вместо того, чтобы в последний раз обдумать свою работу, придется идти в суд узнать, кто и за что меня привлекает «по уголовному делу» и «за небрежное отношение». К чему? Когда?..

28 V. Оказывается, «уголовное» преступление мое состояло в том, что я сломала деревянную ручку домовой пилы, которой на самом деле никогда не ломала, и гражданин матрос, жилец в нашем доме, «как член Русской коммунистической партии», которым он, для пущей убедительности, не забыл отрекомендовать себя, просит народный суд призвать гражданку Казанович и сделать ей «хотя бы» «строгий выговор» за «небрежное отношение»… Вот негодяй! По какому поводу можно теперь вызвать в суд! Интересно, как поведут себя судьи, и в случае, если я буду ими оправдана, сделают ли по моей просьбе «строгий выговор» тому, кто беспокоит человека, отрывает его от работы и причиняет ему неприятность по столь пустячному, к тому же совершенно ложному, притом голословному и никакими доказательствами не подтвержденному обвинению. Ну, по крайней мере, я хоть немного успокоилась относительно того, что меня не засадят на Гороховую172 и не пошлют на общественные работы. Надо только быть как можно хладнокровнее и не наговорить сгоряча каких-нибудь справедливых резкостей. Кстати, опять пошли, говорят, обыски и аресты.

29 мая. Гора с плеч! Уморила тех немногих, которые пришли, и успокоилась, вероятно, надолго. Читала часа 2½, и то прочла далеко не все. Возражений и разговоров не было никаких, потому что некому было и говорить. Из русских словесников пришел один Адрианов, но он, по-видимому, остался недоволен. Предисловие мое, как я чувствовала, встретило презрение, и вообще вся работа была оценена только за сообщенные в ней материалы… Ну что ж, и то урок, впредь не суйся с работой, недостаточно продуманной и законченной. Впрочем, я ведь это знала и раньше и ожидала неуспеха. Не ожидала только такого абсентеизма и рассчитывала, что молодежь из Зубовского института придет.

2 июня. Вот уж две недели, как Нестор Александрович не перестает каждый день являться в Академию и почти единолично ворочать тяжелейшие ящики, тюки, шкафы и весь хлам, который был свален в большом конференц-зале, устраивая его сейчас как новое ложе Пушкинского Дома173. Молодежь почти не помогает ему в этом. И так всегда. За самую трудную, черную и утомительную