Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

своих дней страшно облегчает ее тем, что ведет счет времени, отмечает дни своего заключения, годы, десятки лет… Не все ли равно, живя в таких условиях: знать, сколько лет в них живешь и сколько приблизительно еще осталось жить до смерти, или не знать этого? Что страшнее: прислушиваться ли к шагам смерти или стараться заглушить их звук тупым сном, ей почти равным. Для цивилизованного человека первое легче, и дело здесь не в одном только нарушении (монотонного) однообразия: ведь дни с часами или без часов – одинаковы, один как другой, без признака надежды на изменение хода вещей; а в том, что в счете времени – движение и чувство, вернее – ощущение жизни, которое без него отсутствует, движение мысли, без которого человек цивилизованный не в силах обойтись и от которого добровольно не откажется, пока не решит физически покончить с собой.

Удивительная это книга! Сколько чувств и волнующих мыслей она возбуждает, над сколькими психологическими вопросами и проблемами заставляет подумать; а между тем вовсе не они стояли в намерении автора.

Ж. Верн гениален: это один из величайших поэтов, художников и умов Франции, и как хорошо мог бы Писарев использовать его в своем утверждении, что в науке, именно в точной науке, подлинная и великая поэзия. По манере письма Ж. Верн вовсе не француз: американец, англичанин, даже – русский, все что угодно, только не француз с характерной для последнего ходульностью, сентиментальностью и слащавостью (В. Гюго, Бальзак). И юмор его – не французский; колоссальная фантазия и способность перевоплощения. С тем же захватывающим интересом, с каким прошлым летом я читала его путешествие к Северному полюсу179, я читаю теперь путешествие его под водою. И непосредственно после Лилли Браун180, этого гениального немецкого Герцена в юбке; за что я ни бралась после нее – ничто не читалось, а теперь можно шагать дальше: одно напряжение наслаждения разрешилось другим, несколько иного характера, и открыло путь к нормальной работе ума.

В обстановке нашей теперешней жизни особенно остро почувствовалась тюремная сторона жизни 3‑х случайных пассажиров «Наутилуса», оттого, может быть, я и обратила внимание на те обстоятельства, которые заключаются в поставленных выше вопросах.

8–9 июня. 5 ч. утра. Суд. Судья – женщина, должно быть, девушка не первой молодости, некрасивая, но не лишенная мнения о своих женских прелестях; держит себя весьма свободно и размашисто, дела решает единолично, а два заседателя по бокам ее курульного кресла181 – молодая девушка, недурненькая, должно быть, фабричная, и мужчина средних лет с умными, симпатичными глазами – должны, очевидно, изображать собой только декорацию, по крайней мере, она ни в чем не советуется с ними, даже когда сама тут же записывает приговор и дает им подписывать, не читая; при чтении – храбро перевирает слова («с привосокуплением»), но, не смущаясь этим, быстро продолжает дальше; дела решает – быстро, безапелляционно, после 2–3, а иногда и одного только, как в моем деле, вопросов и т. д. Меня признали оправданной по суду на том основании, что заявитель не явился, свидетелей нет, обвинение не доказано, а я отрицаю инкриминируемое мне деяние. Я нарочно взяла копию приговора «Им. Р. С.Ф. С.Р. …»; исторический документ. При чтении приговора все должны были встать.

Излишне говорить, что судья пришла к 11 ч., и когда я, после вполне вежливой просьбы не задерживать меня, т. к. я тороплюсь на службу, заметила, что разбор моего дела назначен по повестке в 10 часов, – она ответила: «Ну так что ж такое», – но без грубости, тоном, констатирующим самую обыкновенную вещь.

В общем, суд этот настолько примитивен и несерьезен – никакого сравнения с замечательными крестьянскими волостными судами! – что вряд ли он кому-нибудь страшен из нынешних полноправных граждан и вряд ли имеет то значение, которое мог бы иметь при иной постановке дела; его могут бояться разве только «буржуи» да такие дуры-бабы, как одна из сегодняшних подсудимых, сторожиха при сломке домов, обвинявшаяся в брани нецензурными выражениями182.

А вечером – заседание Пушкинского Дома на Миллионной, в годовщину рождения Пушкина183. Сошло симпатично, народу было много. Не понравилась мне первая половина вступительной речи Нестора Александровича. Он утверждал, во-первых, что академическое издание Пушкина никому не нужно, что прекрасных изданий Пушкина сколько угодно, во-вторых, что Комиссия издает Пушкина превосходно, в-третьих, что издает его очень быстро и т. д. Если до сих пор не написана биография Пушкина, – объясняется это тем, что не было подходящего для такого труда исторического момента, когда о Пушкине можно было сказать правдивое слово, не боясь, что за это его сейчас же забросают грязью. Хорошо только подъехал Н. А. к Щеголеву и заставил его немножко поерзать, покряхтеть и попечься на стуле от стыда за свою лень. А сделал это Н. А. так: говоря о достоинствах, какими должен обладать биограф Пушкина, а именно: научной подготовкой, объективностью взгляда и литературным даром в широком значении – и которыми обладал Л. Н. Майков, автор образцовой, по мнению Н. А., биографии Батюшкова184, – он заключил тем, что такое лицо после смерти Майкова долго не появлялось на научном горизонте русской словесности, но наконец лицо это появилось, Комиссия поручила ему это важное дело и уверена, что оно находится в надежных руках, т. к. лицо это – называть его нет надобности – обладает всеми упомянутыми данными, и публика может рассчитывать получить вскоре долго ожидаемую биографию поэта, чему поможет, по-видимому, и благоприятность для спокойной научной работы ожидаемого скоро момента.

Еще одно кряхтенье Щеголева и его стула, и слово переходит к нему.

Начал он, несколько сконфуженный словами Н. А., но то, что он сообщил, было очень интересно. Новая рукопись Пушкина о Петре Великом, 23, кажется, чистовых тетради, была найдена в каком-то подмосковном имении на чердаке и служила для подстилки клеток канарейки, принадлежавшей экономке имения… Недостающие тетради рукописи Пушкина были употреблены для комфорта канареек… Еще любопытная вещь: как опубликованные Анненковым отрывки из истории Петра Великого, так и найденные Щеголевым рукописи – не что иное, как выписки Пушкина из Голикова, и только из Голикова; ни одной цитаты из других историков, и менее всего – из иностранных – в ней нет185.

Дальше – жалобно проныл Козмин о стремлениях Пушкина за границу и о правительственной опеке над ним, и наконец – интересные данные Гофмана о печатных искажениях пушкинского текста в самых, казалось бы, образцовых изданиях его.

В общем – интересно и