Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Порядок был такой: Нестор Александрович160, Ольденбург («Овсянико-Куликовский как ученый-санскритолог»), Каролицкий161 («Овсянико-Куликовский как человек»), Волковысский (воспоминания харьковского студента), перерыв на ½ часа, затем Горнфельд («Овсянико-Куликовский как литературный критик и историк литературы») и я – «pour la bonne bouche»162, как сказал мне любезно С. Ф. Ольденбург. Такое расположение и особенно замечание Ольденбурга меня сильно тревожили: во-первых, я боялась, что очень устану, а во-вторых, закуска могла быть весьма скандальной, «советской», и если бы я не собрала всю свою дерзость, чтобы не сказать больше, – оно так бы и вышло. К счастью, на меня напал какой-то задор; уж очень с большим любопытством смотрела на меня публика, и немало скептицизма было в этом любопытстве: «Что-то скажет “эта”?» Спасибо ей! Она взвинтила меня, и я читала весьма храбро: а вот, мол, послушайте.

Не буду распространяться; скажу только одно: я чувствовала, что победила публику. Сергей Федорович очень благодарил меня и даже сегодня в Академии еще раз; делали это и другие, совсем мне не знакомые; кажется, остался доволен и Н. А.: от того очерка, который я ему показывала зимой, перед первым отложенным вечером, – осталось очень мало, во всяком случае, все было переработано заново, особенно конец, с которым я долго не могла справиться.

Успех обоих чтений так раззадорил меня, что я дерзаю – но даже страшно сказать на что: на «Пушкина и Достоевского», если 29 мая ст. ст. Пушкинский Дом что-нибудь устроит, о чем все мы хлопочем перед Н. А., а он пока упирается. Я держу свой проект в строжайшей тайне, т. к. не знаю, сделаю ли что-нибудь; но Н. А. все-таки сказала под большим секретом, чтобы он на всякий случай имел это в виду.

Скверно, что я совсем выбилась из сна: целые ночи не могу заснуть и боюсь, чтобы такое состояние не кончилось неврастенией; по крайней мере, нервы мои уже сильно шалят.

21 мая. Как несправедлив, пристрастен и прямо-таки нечестен этот человек (Модзалевский) в глубине своей души. У него для всего и для всех – две морали: одним – во-первых, ему самому, во-вторых, тем, кто действует в его видах и согласно с его желаниями, – все можно и все хорошо; другим, которые желают действовать независимо от него, хотя бы и в видах общего дела, – он не прощает ничего и во всех случаях кладет палки в колеса. Независимость образа мысли и действий непонятна ему, и ее он не терпит; даже простой честности в оценке действий такого человека он не знает, не проявляет самой элементарной справедливости в отношении к нему. Страшный, сухой эгоизм, честолюбие и неуважение к человеческому достоинству другой личности – вот элементы его души: все и везде должны служить ему и его целям. Дома – жена и дети, на службе – сослуживцы и подчиненные. Две морали всегда и во всем. Если человек ему полезен своей работой, но ненавистен независимостью своего характера – он будет на всяком шагу его преследовать, как в крупном, так и в мелочах, то явно, то прикрываясь ловким внешним благодушием и доброжелательством. У него три взгляда (глаз): прямой и холодный, вкрадчивый и заискивающий, и уклончивый; есть, впрочем, и еще один: неизменно-ласковый, мягкий и благожелательный; это – его обычный взгляд, который знают все и по которому огромное большинство считает его милейшим, любезнейшим и чуть ли не добрейшим человеком, не подозревая даже всей скрытой в нем справедливости пословицы: мягко стелет, да жестко спать; немногие знают один из первых трех взглядов, и почти никто не знает всех. Я знаю их: за нашу долгую работу под одной крышей я не раз вызывала их, и это мне никогда не прощается и, конечно, не простится, потому что как бы ни была прилична и корректна моя оппозиция, она все-таки оппозиция, и человек этот знает, что я не переменю своего мнения об нем, что я его знаю насквозь.

Было бы несправедливо с моей стороны видеть в нем одни недостатки. В нем много достоинств, и весьма почтенных: он уважает и любит науку (весьма относительно), он трудолюбив – был, по крайней мере (теперь обленился, достигнув того, к чему стремился); он скромен; он не чужд даже некоторого понимания душевного благородства в других (если только это не его враги); но осторожное, прикрытое скромностью честолюбие, тем более сильное, что оно не выступает широко вовне, а является силой потенциальной, но безграничный эгоизм, не умеющий жертвовать собой ни для дела, ни для человека, но нечестность мысли и несправедливость отношения, берущие источник в том же эгоизме, доминирующем во всем душевном облике этого человека, – значительно понижают достоинство его почтенных качеств.

Моя нелюбовь к нему не явилась внезапно, как следствие антипатии, рождающейся иногда при первом взгляде на человека. Наоборот, все данные для того, чтобы привлекать к себе с первого раза симпатию; так было и со мной. К тому же я увидела в нем большие знания, соединенные с хорошими манерами, и относилась к нему с полным уважением. Я ведь была так молода тогда (если и не годами, а душой и чувствами), так доверчиво и искренно относилась к людям, так счастлива была, начав работать в учреждении, бывшем для меня самым святым после Курсов и университета! Вместе с тем я была внутренно очень горда, но наружу гордость эта проявлялась не всегда в настоящем своем виде и часто могла быть принимаема за самолюбие, причем болезненное. Я была очень застенчива – следствие гордости, и, стараясь часто всеми силами не обнаруживать своей застенчивости, бывала чересчур смела или развязна, явления, как известно, нередкие в человеке застенчивом. Я была свободна в своих взглядах и чувствах, чужда была и ненавидела всякую официальность, если увлекалась в разговоре – говорила прямо и резко, рубила с плеча, не прикрываясь внешним приличием формы. Если добавить к этому дурной туалет, за которым я не следила, и некоторую угловатость (от застенчивости) или порывистость манер, – причин окажется достаточно для того, чтобы этот человек невзлюбил меня, вероятно, очень скоро после первой встречи. Выражалось это сначала в холодно-презрительной, замораживающей вежливости и сухости. Когда, таким образом, человек счел меня полным ничтожеством, он просто стал относиться ко мне как к предмету, который можно и надо использовать для своей цели с наибольшей выгодой.