Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

еще неизвестны обстоятельства всего происшествия, но, по слухам, они таковы: когда рабочие начали 27 февраля забастовку (начали Трубочный и Лафертовский, к ним вскоре присоединился Балтийский и др.), кронштадтские матросы через день или два подняли свое восстание, думая, что они поддержат рабочих и им общими усилиями удастся или добиться желаемого, или переменить власть. Но тут большевики, со свойственным им умом и знанием масс, подняли такой шум вокруг белых генералов и царских министров, которые якобы заварили кронштадтскую кашу и стоят за спиной у матросов, – что рабочие испугались и притихли сразу; вместе с тем расклеены были по городу прокламации якобы от кронштадтцев, которые просят рабочих быть спокойными и ждать от них сигнала, когда настанет время выступить; и наконец, в довершение всего рабочим были розданы кое-какие продукты, материи, костюмы и пр. блага. Все это передаю, конечно, по слухам145. В результате всего, пока в Кронштадте шла отчаянная стрельба, от которой здесь дрожали оконные стекла, – рабочие преспокойно принялись за станки и были тише воды, ниже травы эти две недели.

20 марта. Никак не ожидала, чтобы Блок так быстро исполнил мою просьбу о стихах в альбом. Оказывается, в тот самый вечер, когда я с ним говорила по телефону, он написал специальные для моего альбома стихи, посвященные Пушкинскому Дому! Какой милый. Мы условились, что я зайду с альбомом, но до вчерашнего дня я, по обыкновению, не выбралась, а вчера узнала, что стихи давно написаны и ждали меня.

Позже. Некая Смирнова издала в 70‑х годах весьма недурной роман «Попечитель учебного округа»146, и если бы не некоторые исторические погрешности, он был бы еще лучше. Интересен и талантливо обрисован психологический облик попечителя. Время берется – александровская аракчеевщина и направление Магницкого и Рунича в университетах. Когда появляется на сцену герой – попечитель округа и провинциального университета, – читатель долго не может понять его, так же, впрочем, как и окружающее его общество; порою кажется, что это – ставленник Магницкого, умеющий ловко и хитро прикрываться либерализмом и благожелательностью; временами же сомнение в его искренности и высоких качествах его души – исчезает, и личность его кажется симпатичной, почти обаятельной по своей духовной красоте. В таких колебаниях отношения к герою автор очень искусно выдерживает читателя почти до последней страницы романа, но тут и наступает историческая нелепость: в начале 20‑х годов не могли существовать такие студенческие кружки, какие им выведены; в романе чувствуется дух брожения молодежи 2‑й половины 50‑х годов, свидетельницей которых, вероятно, была романистка; в изображаемую ею эпоху еще не было гимназистов такого типа, какой ею выведен на сцену; революционные настроения имели иную окраску, и вряд ли случился [бы] такой исторический факт, как убийство революционерами попечителя учебного округа! Он был бы известен во всей литературе. А если такого факта не было, то нельзя его и описывать в романе; это было бы равносильно описанию убийства Наполеона в Москве в 1812 году или чего-нибудь в таком роде. Это самая крупная историческая ошибка романа, совершенно недопустимая в развитии его сюжета. О мелких – не упоминаю. Со стороны же психологии героя – роман прекрасен и талантлив. Хороша также героиня, имя которой я уже успела забыть.

Но вот что мне доставило истинное и полное наслаждение – это «Песнь о Роланде». Французского экземпляра не могла достать, и пришлось прочесть в переводе Алмазова, кстати сказать, очень хорошем (говорю так, не сравнивая с оригиналом, которого, как сказала, не могла достать)147. Какая поэзия чувств, образов и настроения в этом произведении, какая красота картин! Какая величественность события! Счастлив народ, имевший людей для совершения таких подвигов духа, и певцов, понявших и воспевших их; счастлив он, знавший хотя некогда подобные нравы и чувства.

Когда я изливалась перед Нестором Александровичем в своих восторгах, он с обычным ему юмором заметил: «И никогда ничего подобного не было: было безмозглое стадо, которое шло, куда его вели, не питая при этом никаких чувств; был какой-нибудь рыцарь Роланд, который в лучшем виде дул свою Оду по зубам, и только разные их Александры Блоки расписали те прелести, которыми мы теперь восхищаемся».

Когда-то такие слова были бы для меня ушатом холодной воды, а теперь я вместе с ним посмеялась над его остроумием.

27 марта. Ольденбург вернулся из Риги. Об его впечатлениях я знаю только от Сонички Шахматовой. Они, как и следовало ожидать, не особенно веселого свойства. Что касается его миссии, то она не дала никаких результатов. По его словам, все было заранее определено и решено, и все мирные переговоры были одной формой, неприятной и бесплодной. Неприятной она была потому, что неприятны были представители польского народа, их тон и манеры, в которых проглядывала даже не замаскированная никакими любезностями ненависть к России. В то время как другие народы, латыши и эстонцы, не скрывали своей симпатии к русским и веры в Россию, поляки показывали совсем обратное. Но, по мнению Ольденбурга, у самой Польши нет будущего. Представитель поляков Домбский показывал открытую ненависть и лично к Сергею Федоровичу за его горячую защиту интересов России, и говорил об этом Иоффе и Оболенскому. Последний показался Ольденбургу очень симпатичным, а Иоффе производил впечатление человека культурного. Что касается внешней обстановки жизни в Риге, она была вполне удовлетворительна. Ольденбург помещался в первоклассной гостинице, имел великолепный стол и все необходимое, но с внутренней стороны он не мог не чувствовать себя весьма скверно. Да и как иначе! Не из приятных положение кадета в роли представителя большевистского правительства; пикантнее анекдота трудно придумать. Будь это другой, а не симпатичный рыцарь идеализма Сергей Федорович, над ним можно было бы зло посмеяться148.

По обрывкам европейских настроений, достигавших до Риги, Сергей Федорович полагает, что и за рубежом атмосфера подавленная. Что касается кадетской партии, в ней, по-видимому, произошел какой-то раскол: Набоков из Берлина полемизирует с Милюковым, находящимся в Париже; у обоих, конечно, свои сторонники149. Но это последнее мне кажется маловажным, т. к. песня кадетов, по-моему, спета: они не появятся в близком будущем на политическом горизонте России.

4 апреля. Четвертый год передумываю я то, что случилось за время с 25 октября 1917 года до сего дня, четвертый год стараюсь себе выяснить свое отношение к событиям, четвертый год колеблюсь между отрицанием – и утверждением, между ненавистью – и любовью, между оправданием и признанием новой внутренней правды событий, поверх многой внешней лжи, к ним приросшей, – и непризнанием этой правды, оскверненной ложью, и в