Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

конце концов пришла, кажется, к разрешению: да, лжи много, она, как толстый слой грязи и копоти, покрыла собой стекло, за которым тускло мерцает свет волшебной лампы, но желающие воспользоваться его чудодейственной силой не должны быть слишком брезгливыми: руки запачкать, чтобы отчистить грязь, – не так уж страшно, и зато сколько силы и высшей чистоты проникнет в душу с этим очищенным светом! Свет этот – в душе народа русского, в его чистой, святой вере в правду, в его стремлении к этой правде. Не вожаки большевизма и коммунизма осуществят правду, а народ, то великое, многоликое нечто, что я увидела вскоре после 25 октября 17 года на улицах Петербурга, что тысячами ложилось в боях против Колчака, Врангеля и в последние дни – против кронштадтцев, хотя и сами кронштадтцы, как я думаю, были в большинстве из этой же семьи. Пусть редеют ряды коммунистов, пусть отталкивает многих та грязь и неправда, которая примешалась к чистому в начале движению, – огонь ее зажжен в душе народной, и не в той, так в другой форме он прорвется наружу, сожжет все, что будет мешать чистоте его горения.

Теперь, через год после многократного перечитывания «Двенадцати» и «Скифов» Блока (первый раз я прочла их только прошлым летом и осенью)150 – я по-настоящему поняла, прочувствовала и оценила эти замечательные произведения, которые Иванов-Разумник совершенно справедливо приравнивает к откровениям Пушкина151, и теперь только начинаю понемногу читать что-то в этих больших серых, глядящих и не глядящих глазах сфинкса, которым был для меня Блок со всей его поэзией. Интересное, великое время, и я горжусь таким современником, как 20‑е, 30‑е годы прошлого столетия гордились Пушкиным.

5–6 мая, 6 ч. утра. Еще ни на минуту не заснула со вчерашнего нашего вечера Пушкинского Дома на Миллионной, который Нестор Александрович называл «смерть мухам». Но на этот раз он немного ошибся: благодаря Козмину, небольшой доклад которого «Пушкин и Оленина» был очень живым и интересным, и особенно благодаря Гофману, с большим одушевлением и прекрасно прочитавшему новые стихи Дельвига, которые он раскопал в тетрадях Гаевского, – «смерти мухам» не было, наоборот, мне кажется, что публика не скучала и осталась в общем довольна этим первым пробным вечером. Гофман сумел даже скучному червеедству Модзалевского придать некоторое оживление, с таким молодым энтузиазмом прочел он его тексты Пушкина и расцветил им сухость комментария Модзалевского152. Под впечатлением этого вечера возникает желание устроить и другие. Предложу окрестить их названием «Временников Пушкинского Дома», но не для того, чтобы давать на них то, что будет в печатных «Временниках», а под именем их устраивать просто собрания для чтения докладов на историко-литературные темы с прениями по прочитанным темам. Н. А., который и сегодня выглядел очень утомленным и видимо скучал, вероятно, трудно и скучно будет постоянно присутствовать на них в качестве действительного председателя; надо предложить ему почетное председательство, а действительным, т. е. постоянным, может быть кто-нибудь другой, но непременно из Пушкинского Дома, хотя бы Козмин. Конечно, не придется, да и нежелательно ограничиваться одними своими силами для чтения докладов. Хорошо, если бы на таких условиях присоединился к нам бывший Пушкинский кружок при университете, но не тот, который Ильинский думает сделать филиальным отделением своего семинария, а тот, который из него выделился и перешел в Зубовский институт, с Эйхенбаумом, Жирмунским, Энгельгардтом, Гофманом и другими153. Вот это я и предложу Гофману, а там – что выйдет. Во всяком случае, что-нибудь надо устроить. Хорошо бы устраивать и вечера поэзии, с привлечением современной молодежи из поэтов и писателей.

А в годовщину рождения Пушкина неужели мы ничего не устроим!

Ничего не могу сказать о своей «Истории Пушкинского Дома», убила она мух или нет. Читала не особенно хорошо, тихо и слабо, а помог мне в этом Нестор Александрович: прежде чем я посягнула на мух, он убил меня, сказав, что надо сократить то, что я написала, и что так не годится, но я ведь не он и не Гофман и не умею импровизировать, а после его душа мой пыл охладел… Впрочем, не знаю уж, искренно или из любезности, но С. Ф. Ольденбург первый подошел ко мне и похвалил, сказал, что красиво и стройно; потом сделал то же самое А. П. Карпинский и кое-кто из других присутствовавших. Очень разодолжил Рейнбот: похваливши сначала, он вдруг спрашивает: «Скажите, вы сами написали?» – Это было так неожиданно, что я, по своей обычной ненаходчивости, ответила только изумленным вопросом: «А кто же?» – «Да я думал, что написал Нестор Александрович»… – Благодарю!.. Это за все бессонные ночи, которые я просидела в продолжение недели: со вторника на Страстной до вторника на Святой154…

И все-таки я скажу, что это, кажется, лучшие праздники в моей жизни: они прошли плодотворно, в увлечении и потому без обязательной для меня в этих случаях хандры.

Сегодняшний вечер придал мне храбрости для вторника155, хотя там и читать будет нетрудно, и писалось не так легко. Вообще, я недовольна своими воспоминаниями (об Овсянико-Куликовском): они будут поскучнее моего благородного идеала (в моем докладе о Пушкинском Доме)156, за которого я боялась, что мне нагорит.

Ну – поживем, увидим.

8/V 157. Если своего «Дон-Кихота», «Пушкинский Дом», я писала быстро, легко и охотно и втайне ожидала, что, может быть, найдется кто-нибудь, кто его немножко похвалит, – не могу, к сожалению, сказать того же о своих «воспоминаниях»: они совершенно не удались мне158. Писала я их зимой, в шубе и перчатках, при 1º тепла, писала кусочками, по 2–3 странички, а то и меньше, перечеркивала и переписывала без конца, выбрасывала и добавляла, и в результате – я ими очень недовольна, настолько, что нет охоты читать, и если все же читать буду, то только потому, что глупо сбегать после того, как фамилия моя 3 раза была уже пропечатана на афише, да и хочется внести свою крупицу в день поминок того, кому я благодарна за многие прекрасные минуты в прошлом.

Боюсь только, что бессонные ночи, пешая прогулка отсюда (т. е. с 18‑й линии Васильевского острова) на Бассейную и напряженное ожидание своей очереди так утомят меня, что я прочту голосом «умирающей газели», как сказал Нестор Александрович, и окончательно испорчу все чтением.

Как бы там ни вышло, буду я иметь какой-нибудь успех или нет, – я своей работой очень недовольна.

11–12/V. 4 ч. ночи 159.

Ну, гора с