Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Цель эта была объективно возвышенная: Пушкинский Дом, субъективно честолюбиво-эгоистичная: «я», т. е. Модзалевский, в Пушкинском Доме, Пушкинский Дом через «меня», т. е. Модзалевского. Я была неглупа и, главное, очень чутка и скоро почувствовала все скрытые пружины. Отсюда – оппозиция человека, оскорбленного в своем человеческом достоинстве, самоценности человеческой личности, с одной стороны, с другой – оскорбленная несправедливостью оценки меня как ничтожества. И надо сказать, что оппозиция моя бывала в большинстве случаев если не нелояльной, то далеко не парламентской: она прорывалась весьма резко и несдержанно и доводила того, на кого была направлена, до белого каления. Он меня возненавидел и тут уж потерял последнее мерило справедливости… Он всюду и во всем оттирал меня, и если бы не Нестор Александрович – давно выжил бы меня из Пушкинского Дома. Да и сама я не раз порывалась уйти, и опять-таки, если бы не Н. А., который всячески привязывал меня к делу, – ушла бы давно. Наступила революция. Я поступила сначала в Министерство, затем в Комиссариат труда и надолго была оторвана от Пушкинского Дома163. Этим обстоятельством Модзалевский воспользовался очень умело, и когда в 1919 г. я вернулась, дело мое во многом было проиграно164… Горько и больно вспоминать! Кубасов был надежно начинен против меня, и первая встреча наша была не из приятных. Много было проиграно мною за время моего отсутствия, дело библиотеки грозило совершенно уйти из моих рук, как ушли все остальные дела Пушкинского Дома, в которых я прежде принимала самое близкое участие благодаря Н. А. (не боюсь сказать, что первая мысль о «Временнике» принадлежит мне, что с устройством лекций я первая приставала к Н. А. и др.) – но несмотря на все, несмотря даже на то, что Н. А. поддался всецело влиянию М[одзалевского], – я не сложила оружия и начала новую борьбу, умудренная опытом и наученная тем, с кем ее повела: теперь борьба моя не революционная, какой была раньше, со взрывами негодования и справедливого возмущения, а парламентская, приличная по форме, приемам и, главное, по манерам. Я по-прежнему бельмо, но уже такое, которое не может быть снято с глаза безболезненно: дело библиотеки вернулось ко мне, я уже не ничтожество, но ходу нам – библиотеке – нет, мы – bête noire165. Где возможно и как возможно – я борюсь, отстаиваю наши интересы, но чего это мне стоит. Я отдыхала душою те 5 недель, которые Модзалевский отсутствовал166, хотя он и за глаза вредил мне на каждом шагу. Прежде всего, Гофману было дано поручение оберегать Н. А. от моего влияния, и тот исполнял это весьма усердно, не отходя от Н. А. ни на шаг; во-вторых, ему были переданы все функции и все права местоблюстителя библиотечного престола в отсутствие Кубасова, сделанного Модзалевским хранителем библиотеки; наконец, эта история с Ч.167, присланной Кубасовым на свое место, и Гофманом в результате, т. е. опять «мертвой душой» в библиотеке, но тем не менее обладающей свойством до некоторой степени связывать мне руки: как Кубасов (он уехал на юг кормиться, и неизвестно, на сколько времени), так и Гофман в библиотеке – 0, но место они занимают, а работу с библиотечных работников Модзалевский требует не такую, как со своих рукописников. С каким трудом добилась я расширения штатов в библиотеке с января 1921 года, скольких неприятных разговоров с Модзалевским мне это стоило! За время своей болезни Модзалевский ни одним приличным словом не отозвался ко мне, наоборот. После нашего собрания на Святой, вернее, после моего отчета – истории Пушкинского Дома, в котором я не могла умолчать о заслугах Модзалевского в деле Пушкинского Дома, в особенности раз он отсутствовал на собрании по болезни, – Модзалевский вдруг через два дня присылает мне поклон. Я могла только с улыбкой принять его, с улыбкой довольно горькой, ничего не сказав в ответ… Когда Модзалевский вернулся, я так же молча, при этом совершенно спокойно встретила его, как будто он ушел только вчера и ничего за это время не случилось. Почувствовал ли он что-нибудь за собой в эту минуту?.. Могу сказать только одно, что пока – тон его со мной несколько переменился; вечер [памяти] Овсянико-Куликовского прибавил, кажется, мне еще лишних достоинств… Но Боже, Боже, как все это тяжело и грустно! Ведь если бы дело происходило в каком-нибудь Комиссариате труда, до которого мне нет никакого дела, все это было бы мне глубоко безразлично; но тут, где положено столько любви, чему отдано столько хороших чувств и усилий, – все эти мелочи капля за каплей с каждым днем отравляют мою душу горечью.

Вот, например, история с домом Абамелека. Н. А. сам, кажется, подал мне мысль о переезде библиотеки туда или, во всяком случае, обещал не только поддержать ее перед Модзалевским, который и слушать ничего не хотел об этом, но и отстоять своим последним решающим словом. Уж не знаю, как говорил он с Модзалевским, но в результате решено было устроить общее совещание. Модзалевский хотел созвать только хранителей и помощников, но мне удалось отстоять научных сотрудников. Я знала, что в числе хранителей (хотя меня никогда не возвышали до этой должности на бумаге) – я буду одна со своим мнением; научные сотрудники рукописного отделения не придут, потому что там народ вообще редко показывается на своих местах, библиотека же соберется in corpore168. Так оно и вышло, но нас все же было меньше хранителей, эмиссаров и пр. сторонников Модзалевского. И что же – Н. А., на которого я твердо надеялась, изменил, да еще как нехорошо, как малодушно: он сразу и категорически присоединился к Модзалевскому и буквально предал меня, а еще накануне обещал мне как раз обратное! На этом же совещании Модзалевский, который не хотел допустить наш переезд на Миллионную только из‑за того, что он боится каких-то стремлений к сепаратизму с моей стороны, чего на самом деле, конечно, нет, а есть только желание развернуть по-настоящему свою работу, к чему там была бы вся возможность, – который только что говорил, что нам нет нужды гнаться за домом Абамелека и стремиться закрепить его за собой, – сейчас же вслед за этим стал говорить, что библиотека должна начать там «видимость» работы над книгами Олега Константиновича, туда перевезенными из Мраморного дворца169, что я должна откомандировывать туда своих сотрудниц ежедневно, и все это для того, «чтобы дома у нас не отняли, если он нам уже передан». Для