Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

женской половиной аудитории, немного наивный и восторженный. Он уклонялся от всяких разговоров с нами, но предупредительно занимал для меня заранее место на 2‑й скамье у среднего прохода и сам большей частью садился рядом, но в перерыве и после окончания лекции моментально убегал. Потом я потеряла его из виду. Года 2 назад я встречалась с ним издали в нескольких местах, и в Академии, и на улице, но мы не здоровались. В этом году я тоже видела его несколько раз, и в Академии материальной культуры118, и на пайке119, но опять до разговора дело не доходило. Наконец, на прошлой неделе на пайке он подошел ко мне сам и напомнил о себе. От прошлого в нем осталась та же белокурость, те же золотые очки, те же белые руки и та же мягкость, душевная доброта и смесь идеализма восторженности и наивности, но теперь эти последние особенности являются уже качествами немецкого ученого известного типа. Действительно, он, по-видимому, весь с головой сидит в своей египтологии и живет только ею. Мне показалось, что личная жизнь его сложилась неудачно; в нем проглядывает какая-то растерянность и затаенная неудовлетворенность чем-то. Может быть, я ошибаюсь, но я живо представляю себе, как какая-нибудь узкая педантка немочка или пошленькая русская девица, избранная им в минуту случайного или воображаемого увлечения в подруги жизни, как больно помяла она его крылья идеалиста, на которых приблизилась к ней его доверчивая, нетронутая душа120. Но она не ожесточила и не озлобила его, потому что свою святая святых, свою науку он уберег от вторжения ее в глубине души, или, вернее, она-то и спасла его от разочарования и духовной смерти. Надо было видеть его горящие глаза, когда он рассказывал мне о своем докладе «Израиль в Египте», сделанном на прошлой неделе в Академии материальной культуры, о подтверждениях своей научной гипотезы, найденной им в египетских памятниках.

Милый, славный юноша, отрадное явление в наши дни.

9/XI. Модзалевский опять выбил меня из спокойной колеи моей работы и моих «воспоминаний». Человек, который, видно, никогда не примирится со мной! Он не в состоянии относиться ко мне равнодушно и справедливо и, без злого даже намерения, видит во мне одно дурное и неудовлетворительное, не замечая ничего остального.

Еще одна подобная придирка с его стороны, и мне придется оставить Пушкинский Дом, т. к. продолжать работу в таких условиях невозможно.

11/XI. Большой отрадой для меня является Соничка Шахматова. Что за милое существо, что за добрый ребенок. Сколько любви в этом сердечке ко всему, какая чистота и красота души. Она взяла все лучшее от обоих родителей и своей кроткой женственностью еще укрепила все это. И какая готовность к труду, какое удовольствие в труде! Что-то пошлет ей на долю суровая жизнь, вынесет ли она всю тяжесть свалившихся на ее детские плечи жизненных условий. Бедняжка!..

22/XI. Нет, как перебил мне Модзалевский настроение, так дело и застопорило. Насколько хорошо писалось вначале, настолько плохо идет вот уж две почти недели. А Нестор Александрович имеет уж меня в виду, и я на очереди, если что-нибудь в память Д. Н. [Овсянико-Куликовского] устроится.

Как-то во время одного из массовых арестов была арестована Панаева, мать героев, погибших в последнюю войну. Она была позвана на допрос к самому Петерсу.

– Вы Панаева, мать героев121? – спросил он (интересен эпитет «мать героев», произнесенный без всякой насмешки).

– Да, – последовал ответ.

– Что стали бы делать теперь ваши сыновья, если бы были живы? – продолжал Петерс.

– Не знаю, что стали бы они делать теперь, но знаю, что счастлива за них, что они не дожили до такого времени, когда русская армия разделилась на белую и красную…

Петерс несколько минут хранил, как говорят, молчание и потом произнес:

– Гражданка Панаева, вы свободны…

23/XI. В четверг, 25-го, – доклад Нестора Александровича в Доме литераторов о судьбах русской литературы, после которого будут открыты прения. Билетов уже в начале прошлой недели, как и следовало ожидать, – не было.

«Хочу, как синица, море зажечь»122, – сказал вскользь Н. А. о предстоящем докладе. Это его постоянная тайная мысль. «Хочу поспорить», – говорил он мне и в 1917 г. перед поездкой в Москву на съезд преподавателей русской словесности (в январе), когда выступление его было, кажется, не совсем удачным, потому что не попало в тон настроения съехавшихся123. Человек глубоких страстей, очень глубоко скрытых под внешностью легкомыслия и беспечности, слабый для того, чтобы вызывать их наружу собственной волей, дрессированной в узде рефлексии, он ищет внешней силы, внешних поводов для того, чтобы эти страсти могли прорваться сами собой в своей настоящей, ничем не подмененной сущности. Он искал их в любви, и в постоянстве и настойчивости этих исканий не уступал Дон-Жуану, облагороженному романтическим идеализмом; в значительно меньшей степени искал он их в политической, вернее – общественной деятельности, и, наконец, – в публичных выступлениях научного характера, подобных этим двум. Природная скрытность и воспитанная благодаря ей внешняя выдержка в деле обнаружения некоторых сторон своей истинной духовной природы, сковывая все больше и больше эти глубоко запрятанные на дне души страсти, лишили их способности свободно проявляться прямым путем и находили для них путь косвенный. Таким косвенным путем является дело русской литературы во всех ее видах, в частности – в виде Пушкинского Дома. Но косвенный путь не всегда удовлетворяет, он не дает настоящего простора, клокочущая лавина страсти, разливаясь по закоулкам рефлексии, теряет свою силу сотрясения, которой буквально жаждет его душа. В этой неудовлетворенности – большой трагизм его души; а она явилась у него в результате всех исканий прямого пути, потому что все они потерпели крушение: не было такой любви, которая взрыла бы вулкан (несмотря на то что Н. А., в отличие от Дон-Жуана, умеет любить глубоко, самоотверженно и постоянно), не было публичной арены, которая помогла бы прорваться потоку бушующих чувств, закружить его до самозабвения в восторге их вихря. Самозабвения восторга – не было никогда; самозабвения от тоски в упорном труде (тоже способность, которую немногие подозревают в леноватом на вид малороссе) – бывали и, конечно, будут опять.

Боюсь, что и эта, последняя, вероятно, попытка публичного диспута окончится неудачей. Человек очень большой начитанности, человек широкой мысли, человек, умеющий глубоко проникнуть в свой предмет не только интуицией, но и продумывать его, человек с завидной способностью ясно, точно и изящно излагать свою мысль, – Н. А. не диалектик по характеру своей мысли, не трибун по темпераменту, не спорщик перед