Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

недоверием. Полны художественного интереса, исполнены внутреннего драматизма и написаны прекрасным, сильным, смелым языком первые страницы семейной хроники гр. Лидии Ростопчиной, посвященные памяти славного своим гражданским чувством и подвигом Федора Ростопчина, и вяло, бесцветно все остальное. Словно два человека писали. Да их и было два: начала достойная внучка знаменитого деда, проявляющаяся в каждом движении чувства, мысли, в самом обороте слова и построении фразы; а кончила – отчасти внучка клерикальной ханжи, но еще в большей степени – дочь поэтессы балов, рядившейся в байронический плащ. И насколько скучна и банальна вторая по сравнению с первой108.

Вот еще любопытная книжка: «Мои воспоминания» Ильи Толстого109. Ну и удружил сынок, нечего сказать, хорош в его рассказе папаша! И ведь ни слова не измышлено, ни малейшей прикрасы, сама святая правда и райская нагота. Вот уж трудно искреннее и проще развенчать пророка. Каким эгоистом, каким, в сущности, сухим и холодным, каким противно-сентиментальным и ханжески-лицемерным является этот проповедник любви, правды и простоты в переданных сыном будничных мелочах его домашней жизни. И для чего кувыркался постоянно этот человек перед собой, для чего раздувался до вола110. Он был великим в одной области, но ему было мало этого бесспорного величия человеческого гения, ему нужно было величие божества, до которого он был дальше, чем многие «простые сердцем» его последователи с никому не известными именами и, вероятно, немногим видимыми подвигами истинной любви. Внутренно непомерно честолюбивый, с большой долей духовной гордыни, с сильными и не всегда непорочными страстями, он не знал чувства простой, сердечной любви и истинного милосердия. Не известен ни один его просто добрый поступок, непоказная, не зафотографированная сотнями аппаратов помощь ближнему, не засушенное рассудочностью сердечное слово участия и сожаления, все освещающее и согревающее чувство религиозной веры. Холодно и неуютно было возле этого человека даже самым близким к нему людям, такой же холод почувствовали бы те далекие толстовцы из народа, которые увидали бы его не пришедшим к ним издалека в серой блузе и лаптях поучиться их уму-разуму, а в более свойственной ему обстановке Ясной Поляны, хотя и грубо упрощенной по внешности, но бесконечно далекой от истинной простоты – внутри.

Да, с углами был этот человек, как где-то выразился об нем Победоносцев111; как ни повернись возле него, – непременно о какой-нибудь угол зашибешься. Да, крупен он был, крупен и в своей художественной гениальности, и в своем одностороннем уме, при котором всегда бывают случаи сказать наделенному им человеку: какой ты, братец, дурак, и какие не раз попадаются у Толстого, судя по рассказу Ильи Львовича, и в своем внутреннем лицемерии. Хотел быть пророком, не хотел довольствоваться славой человека, хотел славы и вечности божества среди того же человечества.

26/X. Пишу Писарева. Но как не похожа теперешняя работа и мое отношение к ней на прежнюю. Где увлечение, где трепет и жар, где наслаждение в самозабвении, где полнота жизни, где сила чувств, где все то, что давало почти счастие, по крайней мере заменяло его! Холод и почти равнодушие. Видно, прошла способность влюбляться, а любить я никогда не умела.

27/X. Проснулась с очень тяжелым чувством за своих. Что-то у них делается? что милый, бедный, бедный брат…112

1/XI. На дворе уже 10 дней зима. Нева во льде, санный путь, в доме +6º и дров ни палки. Еще бы не застыть тут всем чувствам. Еще как руки-то пишут. В прошлом году я жила между 2º и 4º тепла, а в третьем – при 2º мороза. Это уж третья зима, и если я выживу, я не человек, а полярный медведь.

Нестор Александрович в прошлую зиму при 4–5º тепла написал свою книгу (по западной литературе XIX века)113, должна же и я хоть что-нибудь да сделать.

Хорошее заседание в память Шахматова устроил в субботу университет; в нескольких хороших речах охватили всю его ученую деятельность, во всех направлениях. И хорошо, что это было сделано не одним лицом, как в Академии, а разными; оно и живее, и богаче с точки зрения точек зрения; не было той длинной монотонности, которая убила Шахматова в чтении Истрина114.

3/XI. Умер Д. Н. Овсянико-Куликовский. Сообщая мне об этом, Нестор Александрович прибавил: «Теперь вся козырная коронка там в сборе; недостает одного валета», – разумея под валетом себя115.

Дмитрий Николаевич – моя первая любовь в занятиях русской литературой, и память его будит во мне светлое и теплое чувство116.

Помню эти субботы в X аудитории, ярко освещенной, массу столпившихся у кафедры и во всех проходах молодых, оживленных лиц, смех и веселые разговоры, себя самое молодую и полную увлечения, свое место возле решетки фонаря на возвышении, прямо против кафедры, и его невысокую фигуру в неизменной серой визитке с толстым белым галстуком, повязанным неуклюже, без всякой претензии на щегольство, его серое лицо со светлыми, седеющими волосами, примятыми с боков и стоящими петушком на темени, низкий, суженный на висках лоб, большие серо-голубые глаза, добрые, веселые и почти всегда улыбающиеся, горбатый нос, худой, удлиненный подбородок, кончающийся заостренной книзу бородкой. Д. Н. с трудом пробирается на кафедру, достает из бокового кармана визитки несколько маленьких мелко исписанных листков, pince-nez, из другого кармана – свернутый в трубочку носовой платок, проводит им несколько раз по усам в обе стороны, слегка разворачивает и опять сворачивает его, туго прижимая руками, в трубочку и погружает назад в карман; после этого Д. Н. вынимает из футляра pince-nez, насаживает его на нос, начинает перебирать свои листочки, которые дрожат в его руках, затем снимает pince-nez и несколько минут смотрит на нас, смущенно улыбаясь, потом опять насаживает pince-nez, собирает и складывает листочки, уравнивая их постукиванием по кафедре, наконец, кладет их сложенными перед собой, в последний раз снимает pince-nez, засовывает его в футляр и, положив обе руки на край кафедры, начинает говорить. Голос его тихий, старческий, вся фигура производит впечатление дряхлости, и только глаза, ясные, добрые, молодые, освещают все лицо необыкновенной лаской и теплотой.

7/XI. Прекратила эту запись, потому что задумала посвятить памяти Д. Н. особые воспоминания, которые сегодня и начала. Что-то из них выйдет117!

8/XI. Рада была возобновить знакомство с В. В. Струве. Когда-то мы с ним сидели на одной скамье в V аудитории университета, на лекциях Введенского. Тогда это был очень юный, чистенький, кругленький, с румянцем во всю щеку белокурый студент, немного застенчивый, особенно с