Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Из окна трамвая видела Ольденбурга, значит, вчера или сегодня выпущен. Походка человека, на 20 лет состарившегося и разбитого.

Ужасно! Хорошо ли я делаю, что вхожу в сношения с Горьким и Кº?..

23/IX. Список расстрелянных кадетов. Всего 63 человека. Ужасно!

24/IX. Недели полторы назад к Дашкову приходили какие-то с обыском и забрали у него все, оставив только старую пару платья, которая была на нем. Только что полученные из Пушкинского Дома 100 000 – тоже забрали31.

26/IX. Сергея Федоровича Ольденбурга хотели посадить в карцер за то, что в книге, присланной ему Карпинским, оказались две открытки, кем-то кому-то писанные; в конце концов матрос, от которого зависела участь С. Ф., смилостивился и решил простить его. Ольденбург сидел на Шпалерной32, в одной камере с Д. Гриммом. В общем, отношение к ним было корректное. Самым ужасным для заключенных было то, когда из камер вызывали ночью несчастных, обреченных на расстрел. Одного товарища по заключению, имевшего жену и нескольких маленьких детей, С. Ф. особенно жалеет и не может забыть; это был молодой человек, очень добрый, ласковый, деликатный и жизнерадостный; его продержали в заключении около 3‑х месяцев и на днях расстреляли, и за что же! – за то, что на даче у него нашли 2 винтовки.

28/IX. Сегодня умерла В. И. Шиф, первый, кажется, профессор, которого я услыхала на Курсах (в 1905 г.)33.

Как сейчас помню трепет, с которым я ожидала появления этой колоссально-знаменитой и великой тогда в моих глазах женщины, первой, носящей священное имя профессора; ни о Софье Ковалевской, ни о других, гораздо более знаменитых женщинах я в своей невинности ничего не знала. И вот настала эта минута. За дверями аудитории послышался громкий разговор, сопровождаемый громким прерывистым смехом с заливой, который курсистки прозвали «рыданиями Шиф», и затем в аудиторию (в те времена, кажется, II-ю, в 3‑м этаже направо от входа) вкатилась маленькая шарообразная женщина, пожилая, но далеко не старая на вид, в темно-коричневом костюме, с белыми крахмальными манжетами и белым кружевным жабо на груди (на костюм я обратила внимание, т. к. таких жакетов и особенно манжет мужского фасона дамы в Могилеве не носили), стриженая, с мелкими тонкими чертами на пухлом лице, со смуглым румянцем во всю щеку, в золотом pince-nez34, из‑за которого глядели небольшие карые, живые, весело улыбающиеся и в то же время проницательные глаза; она широко улыбалась, глядя на нас, и приветливо кивала головой, приговаривая: «Здравствуйте, здравствуйте, господа35! Да сколько ж вас тут набралось!» Затем последовало еще несколько приветливых замечаний и вопросов, после чего началась уже самая лекция.

Не берусь судить о достоинствах ее: я поступила на математический факультет совсем не подготовленной (об алгебре, например, имела самое смутное представление, не выходившее за пределы простых уравнений, не говоря уж о биноме Ньютона, который был для меня настоящим апокалипсическим зверем), исключительно по желанию мамы, хотевшей видеть меня если не доктором, к чему я уж вовсе никакой склонности не чувствовала, то по крайней мере хоть архитектором, которым я могла сделаться, по условиям того времени, лишь по окончании архитектурного отделения Академии художеств; но для этого требовалось пройти годичный курс математики на Бестужевских курсах, иначе женщин в Академию не принимали. Итак, против воли я поступила на физико-математический факультет. Скоро, однако, я почувствовала себя решительно неспособной и к этому. Под влиянием Кладо и других усердных математичек я старалась увлечься математикой, рисовала себе в мечтах будущую ученую карьеру и профессорскую деятельность, но, вкусив от наук другого факультета, особенно философии, не задумываясь бросила математику и на следующую же осень перешла на историко-филологический факультет, так и не проникнув в тайны апокалипсического зверя, Ньютона, синусов, тангенсов и прочей «точной» премудрости, хотя всю первую зиму очень усердно посещала математические лекции сначала на курсах, а когда их через 3 недели закрыли – в гимназии Мая (весной 1906 г.)36, до векториального анализа, интегрального исчисления и даже пангеометрии Лобачевского включительно. Хорошее то было время, бодрое, молодое! Теперь о лекции Веры Иосифовны могу сказать только одно: прикосновение к науке и пример женщины-профессора решили мою судьбу; вернувшись в свою бедную темную комнатку за кухней в квартире добродушно обрусевшей немецкой семьи, я написала матери, что с курсами ни за что не расстанусь, что в академию переходить не хочу и что решила посвятить себя науке…

О дорогие воспоминания, о незабвенные мечты прошлого, о светлые надежды, радости начинающейся жизни, чистые страсти нетронутого сердца! Что осталось от вас в настоящем – горько-жгучая слеза и тяжело подавленный вздох…

Студенты-первокурсники, в особенности же курсистки, – самый критически настроенный, опасный для профессоров народ; поэтому скоро и мы стали находить недостатки в наших профессорах, подмечать их слабости, подтрунивать и иронизировать на их счет; понятно, что и Вере Иосифовне отводилось немало места в наших строгих приговорах; но, в общем, ее любили, особенно старшие курсистки, за ее приветливость, общительность и веселую живость.

29/IX. В гробу Вера Иосифовна была очень хороша; я никогда не видала такой красивой покойницы: она вся была убрана живыми цветами, на щеках под лучами осеннего солнца по-прежнему разливался легкий румянец, губы ясно и спокойно улыбались; казалось, она тихо, безмятежно спит; глядя на нее, никто не сказал бы, что это лежит старуха, до того была она хороша и молода среди цветов, точно сама один из них. Хор составили курсистки, прежние и несколько настоящих; они же снесли гроб в могилу37.

12.X. Нет, ноша не по мне: видеть перед собой простор и чувствовать свои крылья связанными!.. К тому же глупо быть бараном, которого будут стричь гг. Модзалевские и Кº. Надо уходить, только спокойно, без злобы и с честью.

1920 [год]

19/III. В заседании Библиологического общества38 услышала, что умер Ф. Д. Батюшков39. Какая грустная неожиданность. Недели 3–4 назад я встретилась с ним на Миллионной (распределительный пункт пайка ученых), он пришел поздно, страшно торопился и, кажется, ничего в этот день не получил. Бедный, бедный! Последнее время ему трудно жилось, говорят, его часто видели в разных продовольственных очередях, и он постоянно голодал, т. к. хотя он и много получал во «Всемирной литературе»40, но по-прежнему содержал семью своего трагически кончившего жизнь брата41, находящуюся где-то в Новгородской губернии. На Рыночной с ним жил некий Ашешев42, такой же бобыль, как и Федор Дмитриевич.