Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

на страницах «Русских ведомостей» и других органов печати, за каждой подробностью его отдельной от нее жизни, посредниками в которой являются ее дети, я могу думать, что не ошибаюсь. Алексей Степанович женился на ней в Сибири, куда был сослан в молодости за политические дела. Вскоре после свадьбы Ю. А., тогда шестнадцатилетняя женщина, ожидающая первого ребенка, отправилась в Петербург хлопотать об его помиловании и добилась желаемого. Рассказ об этом я слышала от своей матери, бывшей очень дружной с Ю. А., когда она с мужем переехала в Могилевскую губернию, уроженцем которой был Алексей Степанович.

В тот же день я побывала у Мясниковой, давнишней знакомой Писаревых16, от которой получила кое-какие справки, но многого сообщить мне она не могла, т. к. стара и слаба памятью. Остальное надеюсь узнать у Янчука из бумаг и переписки, которые переслала к нему Р. А. Гарднер.

1919 [год]

2 августа. Вот я и опять в Пушкинском Доме, среди обстановки, давно знакомой и любимой17. Больно и обидно многое, но – Бог с ними!.. Счастлива, что любовь в конце концов победила все остальное18.

5 августа. Племянник Феоктистова предлагает портрет Н. Н. Пушкиной работы якобы Неффа, за 15 000 р.

6 августа. Гребенщиков. Цельный и интересный человек, поэт и фанатик библиотечного дела.

7 августа. Портрет Пушкиной приобретен за 10 000 р.19

8 августа. Опять Гребенщиков. Сколько в нем поэзии и какая образность речи. Это истинный пророк и проповедник библиотечного дела. Нестор Александрович назвал его протопопом Аввакумом. И правда, в нем есть что-то раскольничье, фанатическое, даже в самой наружности: большая борода, сужающаяся книзу и растущая из-под самых глаз, больших, голубых, детски-чистых, небольшой приподнятый кверху нос, очки, высокий белый лоб, заканчивающийся длинными волосами, бледный цвет лица, узкая, как будто впалая грудь и вся фигура тощая, изобличающая отсутствие плотских страстей и интересов. Когда Гребенщиков улыбается, на щеках его образуются ямочки и лицо становится совсем детским, в обычное же время глаза смотрят важно-строго и вместе по-детски чисто и невинно…

Вся наружность его внушает мне мысль о его недолговечности. Жаль бедняги.

Рассказывал, как Ульянинский20 покончил с собой: бросился под поезд, когда большевики потребовали от него в 3 дня очистить казенную квартиру, что для него значило погубить свою библиотеку. Библиотека его состояла вся из экземпляров «девственной свежести и чистоты», как выразился Гребенщиков. Книжные люди знали слабость Ульянинского к таким качествам книги, никогда не посылали ему своих произведений по почте, а приносили их лично или отправляли с надежной оказией из других городов или с посыльным, которого снабжали строгим наказом как-нибудь не помять и не повредить книги, и не обижались, если с такими предосторожностями отправленный экземпляр возвращался обратно, потому что на нем оказывалось типографское пятнышко или какой-нибудь другой непредвиденный изъян.

В Комиссариате идет дележ библиотеки казненного Бориса Никольского. Свою долю получит в ней и Пушкинский Дом21.

9/VIII. Приобретается архив Полонского за 30 000 р.22

11/VIII. Тревожное письмо от кн. Козловской относительно Лонгиновской библиотеки23. Быть может, придется мне со Штейном24 ехать в Москву.

14/VIII. Ночью горел Кронштадт; говорят, какие-то дровяные склады, подожженные белосоюзниками. Слухи о свободном ввозе, показательные для шаткости положения большевиков.

15/VIII. Прием части дашковского архива библиотекой II отделения. Десятка рукописей не поделили: Срезневский, которому богатство это достается даром, т. е. без всяких хлопот с его стороны, не мог не затеять спора25. О, Аввакумы!

16/VIII. Долг Пушкинского Дома вырос до 86 000! Кредитор – академическая библиотека, сиречь – Кубасов.

28/VIII. На этот раз песня большевиков как будто спета…26

31/VIII. Вчера с раннего утра и до поздней ночи слышна была канонада со стороны Кронштадта; газеты объясняют ее обстрелом неприятельских аэропланов. Сомнительно что-то. А если так, то вот уж именно – из пушек по воробьям.

4/IX. Сегодня арестован Ольденбург27…

5/IX. Арестованы: Булич, Д. Гримм, Пергамент28… Очевидно, их берут в качестве заложников. Ужасно, ужасно!

8/IX. Арестованные еще не выпущены и вряд ли будут выпущены скоро, хотя за Ольденбурга, например, хлопочут Гринберг, Горький и другие. Все указывает на то, что дела очень плохи, но тем печальнее будущее для несчастных, ни в чем не повинных.

9/IX. Грабим с Публичной библиотекой библиотеку Колобова. Что это за богатство, каких только редкостей там нет! Не часто придется еще увидеть такие собрания29.

10/IX. Страшное крушение под Тверью скорого поезда, где кем-то был разобран путь. Кем? Говорят, в этом поезде ехал от Ленина курьер с важными бумагами, и два противоположных слуха о том, остался он жив или погиб. Уцелело два задних вагона 3‑го класса; в одном из них приехал брат Козмина, который рассказывал кошмарные ужасы.

Под Рязанью действует отряд Мамонтова. Сам он, говорят, свирепствует: всех коммунистов вешает и расстреливает30. Неужели с обеих сторон будет продолжаться это состязание в жестокости, неужели ни одна не захочет возвыситься над другой великодушием и гуманностью, неужели ни одна не откажется от мести и не окажет пощады побежденным! За что же тогда одних предпочитать другим? Во всяком случае, в теперешних, собственно, в массах больше стремления к правде и добру и шире горизонты.

18/IX. Кажется, большевики опять всех надули и выкрутятся из петли.

22/IX. Горький. Темно-рыжий, высокий, плотный (но не толстый), немного сутулится, в застегнутом на все пуговицы сюртуке, как мне показалось. Говорит на о́, с почти не тронутым простонародным акцентом, быстро, как бы торопясь выговорить все, что имеет; взгляд и движения так же быстры. Держит себя просто, но официально, как человек исключительно деловой; ничего напускного, но зато и ничего писательского; ни одной черты, изобличающей тонкость нервной и психической организации. В общем, впечатления для первого раза мало: тип современного рабочего самоучки, стоящего у власти; такой субъект мог бы быть и председателем какого-нибудь профессионального союза, и комиссаром труда, и современным директором банка, и комиссаром по издательствам. Из частностей его внешности я обратила внимание на руки: не особенно большие, они грубовато-простонародны по форме*, несмотря на явные признаки ухода за ними (уголками подрезанные ногти, изнеженная, хотя и темно-красная по цвету кожа и т. п.) – также не дали мне того впечатления затаенной в грубой внешности высшей духовной жизни, которую так хотелось подглядеть в крупном русском писателе и которая подчас встречается в простом мужике на деревне или