Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

22 января. Десять дней моего пребывания в Москве окончились, и сегодня я снова дома. После каждого посещения древней столицы в уме совершенно непроизвольно встает сравнение ее с Петроградом, и гоголевско-герценовские параллели понимаются не как желание блеснуть пером, но как совершенно естественное переживание двух комплексов ощущений, неотделимых в известные моменты друг от друга. Петроградцу, приезжающему в Москву, и москвичу, приезжающему в Петроград, непременно приходит в голову сравнение, как образцовому сельскому хозяину, попавшему к своему соседу, столь же образцовому помещику, и ни в каком другом городе России москвичу не придет на ум так быстро и так непосредственно его любезная старушка, как в Петербурге, а обитателю последнего – его северный щеголь – в Москве. Эти два города – две центральные точки, два рефлектора мозговых полушарий, образующих Россию, и нельзя понять России, не поняв их обоих.

В настоящее время Москва, как, кажется, и каждый город на Руси, живет своей отдельной жизнью, в которой нет места никаким иным интересам, кроме своих, московских. В ней свой Совет рабочих и солдатских депутатов, свои большевики, свои красногвардейцы, свои газеты, свои законы, не признающие петроградских. Внешнего беспорядку и грязи – не в пример больше нашего. Петроградские большевики и красногвардейцы, чувствуя себя всероссийской властью, а также представителями демократической (вернее – социалистической) России за границей, как-никак, а заботятся, иной раз очень наивно, иной раз очень трогательно, о своем престиже, о своем достоинстве, и заботы эти выражаются, между прочим, и в стремлении сохранить внешнюю благообразность и культурную наружность; поэтому петроградские властители стараются проявить себя не только как власть, карающая и милующая, но и как власть, разумно управляющая, справедливая и культурная. Московские хулиганы стремятся показать только силу своего кулака и ничего больше; считая себя самостоятельными и ни в чем не зависимыми от Петрограда, они тем не менее повторяют многие действия последнего, но, к сожалению, не из той области, которая касается попыток государственного строительства, а лишь из той, которая касается всяких захватов и репрессий по адресу «буржуя» и мнимого капиталиста.

Что прежде всего бросилось мне в глаза на московских улицах – это масса народу (гораздо больше, чем в Петербурге) во всякое время дня и во всех районах, грязь и какая-то беспорядочность в движении. Второе, что особенно участливо восприняли очи изголодавшегося петроградца, – это обилие съестного в магазинах и на улицах; на каждом шагу действуют (а не только красуются на вывесках, как у нас) столовые, рестораны и кофейные с довольно доступными ценами и не бутафорскими порциями мясных блюд, с весьма сладким кофе и чаем, печеньями, пирожными и даже – сладким пирогом, не на патоке и не песком с сахарином замешанным, а из самой настоящей белой муки с настоящим сахаром. К области менее приятных впечатлений относится полная невозможность найти себе пристанище тому, у кого нет в Москве ни родных, ни знакомых: гостиницы, меблированные комнаты, заезжие дома – перегружены; билетов на комнаты в квартирах – совсем не видать; кроме того – недоступность трамвайного способа передвижения: их так мало, ходят они так редко и вследствие этого настолько переполняются сильной мускулатурой частью человечества, что более слабым в мускульном отношении буржуям и особенно буржуйкам приходится ускоренным темпом протаптывать дыры на подошвах сапог. Эти обстоятельства сделали то, что я, во-1), должна была бить челом знакомым о пристанище, и 2) – все время странствовать пешком, что, с одной стороны, значительно улучшило мой цвет лица, а с другой – увеличило до волчьих размеров мой и без того немалый аппетит, особенно после вовсе не благочестивого петербургского поста. В результате – быстрое уплывание жизненных ресурсов и стремительное возвращение в Петербург.

В Москву я приехала 11-го, в четверг, в начале 3‑го часу дня. Трамвая прождала до 4‑х часов, и только к 5 ч. попала на Садовую к М. Н. Островской12, у которой надеялась узнать о каком-нибудь пристанище, но она только подтвердила то, что я уже слыхала в поезде, а именно – что в Москве яблоку упасть негде. Пришлось принять ее предложение – переночевать одну ночь у нее, пока что-нибудь подыщу. Во время этих поисков я набрела на благодетельную общественную столовую имени Литературно-художественного кружка13 на Тверской возле Садовой, где за восемь гривен я имела тарелку довольно скверных щей и за 1 р. 40 к., а через два дня уже за 1 р. 50 к. – довольно приличную по величине и качеству порцию тушеного мяса и за 10 к. пару прекрасных соленых огурцов. Более изысканных блюд, жареной рыбы и курицы, я не брала, зато порцию тушеного мяса часто удваивала, в результате чего за время пребывания в Москве немало, вероятно, прибавила в весе.

М. Н. Островская, одна из младших сестер Александра Николаевича, еще очень бодрая старуха с прекрасным, как и у всех известных мне Островских, цветом лица и ярким румянцем во всю щеку (странно необычайным у старухи), с прекрасными вьющимися (тоже особенность Островских) седыми волосами и серо-голубыми глазами. Маша уверяет, что в наружности М. Н. сильно выразился шведский тип одной из ее бабушек, шведки14. Бог ее знает, так ли это и таков ли шведский тип, но с Машиным отцом и с самой Машей сходства много, особенно что касается мощности голосового органа. М. Н. очень проста, спокойна, приветлива без признаков слащавости, по всей вероятности, не глупа и внушает к себе полное уважение.

На следующий день, в пятницу, я разыскала Ю. А. Белевскую, жену Белорусова15 (псевд.), и перебралась к ней.

Несмотря на то что она занимает всего две комнаты с дочерью, она настояла на том, чтобы я осталась у нее, хотя я и не говорила ей о своем жилищном затруднении.

Юлия Александровна – редко хороший человек и богатая, полная всяких сил натура. Быстрый, страстный, огненный темперамент, который сквозит во всех чертах ее матово-бледного худого красивого лица и в огромных черных прекрасных глазах, делает ее и сейчас обаятельной, несмотря на ее шестьдесят с лишком лет, и можно вообразить, как прелестна была она в молодости. Главный недостаток ее в том, что она мало образованна, и это, по всей вероятности, вместе с резкостью и несдержанностью характера и языка, и было, вероятно, главным поводом к расхождению ее с мужем, которого она и сейчас продолжает, по-видимому, боготворить, хотя природная гордость заставляет ее скрывать эти чувства. Но по тому, с каким интересом она следит за каждой строчкой, выходящей из-под его пера