Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

class="p1">Я знала Ф. Д. хотя недолго (однако все же 5 лет!), но успела узнать настолько, чтобы почувствовать глубокую симпатию и почтение к этой красивой и безукоризненной в нравственном отношении личности. Сколько было в нем благородства, сколько самоотверженности и рыцарского великодушия, какая кристальная честность в поступках и, что еще важнее, – в чувствах, какое русское добродушие, мягкость и незлобивость, однако в вопросах чести и справедливости Ф. Д. умел вспыхивать, как, например, в истории с Таганцевым, которого он когда-то вызывал на дуэль. Чистая душа, не блестящий, но надежный и трудолюбивый ум и большое, большое сердце. Жаль, что так мало знаю подробностей из его прошлой жизни.

Но вот кто живет и, по-видимому, совсем не думает стариться и умирать – это Кони. Конечно, дай Бог ему еще многая лета с сохранением всей внешней и внутренней неувядаемости, как удачно выразилась об нем сегодня Шабанова («наш неувядаемый»). Не могу причислить себя к лику его поклонниц, потому что его чувства и его «слеза» в нужных случаях уже приелись, но это не мешает мне почти всегда с удовольствием слушать его умную, живую, талантливую, остроумную во всем остальном речь.

21/III. Поминки по Батюшкове в Доме литераторов (Бассейная, 11)43. Говорили: Нестор Александрович, Ольденбург, Венгеров и Кауфман44. На речь Нестора Александровича я опоздала, речи же остальных были теплы и сердечны, как и не могло быть иначе. С. Ф. [Ольденбург] упомянул об истории с диссертацией, но очень осторожно, не называя Веселовского45; Венгеров же остановился на этом инциденте, но, как всегда, безвкусно и бестактно; и в остальном по этой самой причине его похвалы могли быть приняты, а некоторыми и были поняты как медвежья услуга.

23/III. Сегодня я села в трамвай с А. Л. Петровым. Вид у него такой, что не всякий храбрец охотно встретился бы с ним ночью на большой дороге. Росту ведь он большого, а впотьмах к тому же показался бы здоровяком. И никогда-то он не отличался щегольством, теперь же и тем более. Его густые вьющиеся седые волосы взлохмачены, костюм дошел до последней степени разрушения: подпоясанная ремешком шуба вся в лохмотьях и из дыр лезет грязная вата вместе с подкладкой; за плечами котомка. Когда-то Петров пил. В те времена лицо его было всегда опухшее, глаза тусклые, оловянные, ничего не выражавшие, тогда на него противно было смотреть. Теперь лицо его похудело, приняло здоровый цвет, глаза сделались темно-карыми и такими хорошими, какие бывают у умной, доброй старой собаки, которая смотрит на вас по-человечески и, кажется, все понимает. Петров вызывает к себе теперь большое участие; несчастный, верно, совсем одинокий человек46.

Вот еще несчастный – Гельвих47. Но этот как-то уж очень неприятен в своей неряшливости.

27/III. Сегодня Модзалевский добрался до архива Воронцова. Все утро с Шахматовым он провозился там и притащил два прелестных портрета работы Гампельна (один из них – Воронцов в молодости), два старинных акварельных interieur’а деревенского дома Дашковой (судя по виду из окна – в Белоруссии, на что указывает деревянный крест с распятием на перекрестке) и прекрасный портрет Фильд’а. В понедельник все отправляемся туда же48.

29/III. Из мусорной ямы раскапывали и добывали части архива Воронцовых и Строгановых. Спасли целый мешок столбцов XVII в. По счастью, часть архива, хранившегося в ящиках, уцелела, и в таком виде Срезневский перевез ее к себе. Масса прекрасных старых портретов. Их берет Отдел охраны памятников для распределения по музеям. В одном сундуке оказались всевозможные bijouteries49; нужно было видеть, как разгорелись на них глаза у комиссаров и разных военных молодцов, живущих ныне в этом доме (Моховая, 10)! Наверное, после нашего ухода они дали полный простор своим аппетитам.

На след воронцовского архива напали случайно (а сколько сокровищ, не покровительствуемых случаем, погибло!). Китаист Алексеев, разыскивая следы старого китайского посольства, помещавшегося на Моховой50, зашел в этот дом и застал картину выволакивания из конюшни мусора, из которого торчали грязные обрывки рукописей. Он узнал на месте, кому принадлежал этот дом, и сообщил Ольденбургу, который передал Модзалевскому. Мы застали уже огромную кучу мусора посреди двора и разгребали ее палками51.

4/IV. Вчера в Доме ученых52 Тарле сделал свое второе сообщение о политических настроениях в Германии; на этот раз о последних событиях, т. е. о выступлениях монархистов и спартаковцев53. Исходной точкой всех событий, в ней происходящих, он считает мирный договор, без рассмотрения которого нельзя понять нынешнего политического настроения немцев. Все партии вербуют своих членов соблазнительными обещаниями избавить государство от губительного ига 140 параграфов мирного договора, посредством которых Антанта стремится задушить Германию, и народ, доведенный голодом и позором до отчаяния, бросается за всяким, кто рисует ему сколько-нибудь вероятный выход из положения. Настоящее правительство, покорное и безгласное перед Антантой, возбуждает многих против себя, и в этом объяснение частичных успехов если не монархистов, то спартаковцев, программа борьбы с Антантой которых является в глазах многих даже не разделяющих их политических идеалов довольно вероятной.

Несчастный народ! Если до сих пор я ненавидела Германию и немцев за эту войну, теперь я их жалею и глубоко сочувствую несчастному опозоренному и одураченному народу, страдающему за вину одного или, во всяком случае, по сравнению с ним, т. е. народом, – немногих глупых, надменных и корыстных единиц.

После двух или трех оппонентов выступил Кристи. Любопытно было его послушать в этой среде, хотя говорил-то он обычными для большевиков словами и развивал столь нам уже известные большевистские мысли.

5/IV. Как должен себя чувствовать человек, который знает и понимает, что он сходит с ума, т. е. что он теряет ту часть своего естества, которая и в других, и в себе самом давала ему счастье переживать сладчайшие минуты в жизни, которой он по праву гордился. Я не схожу с ума, и теперь я думаю, что по-настоящему и не сойду никогда, хотя когда-то очень боялась этого; но со мной происходит нечто ничуть не лучшее: я тупею, я умираю духовно, я становлюсь умственным ничтожеством, я не в состоянии справиться с условиями теперешней жизни, не поддаваясь им; меня заедают эти неизбежные домашние работы, от которых при моем одиночестве я не имею возможности отделаться. Бывало, я просыпалась утром и первым делом, проглотив наскоро что-нибудь, – все равно что, хотя бы кусок черного хлеба с кипятком, но только кем-то для меня приготовленный и поданный, – садилась со свежей и полной разными мыслями головой за