«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

множественным проявлением которого всегда стоит «Ничто». Следует подчеркнуть, что стояние в точке «ноля» еще не есть пребывание в «Ничто»; «Ничто», о котором говорит Аронзон, близко к германской мистике Ungrund (Экхарт, Бёме) – некоей до-бытийности, которой может быть тождественна после-бытийность. «Темная, иррациональная бездонность» [Бердяев 1995: 173] манит автоперсонажа Аронзона первичной неограниченной свободой, где возможно избежать динамики становления, происходящего в соответствии с линейно текущим временем. Пущенное вспять время должно привести к отмене смерти и пересмотру самой темпоральности. Вряд ли можно говорить об «отсрочке времени» у Аронзона; наоборот, оно у поэта нейтрализуется в своей смертоносности. Более того, тем, что автоперсонаж Аронзона опережает, обгоняет время, изображая своего героя умершим, умирающим или сетующим, что «умрет с опозданьем» (№ 139), он перемещает факт, принадлежащий будущему, в прошлое и пробует очистить длительность не только от томительного, сопряженного со страхом, ожидания конца, но и от «быта», который должен быть отвергнут подлинным искусством. Так устанавливается настоящее, в котором нет ничего неподвижного и все подвержено метаморфозам, когда в объекте созерцания обнаруживается иная природа. Всеми этими средствами отменяется время как таковое и всякое видимое предстает моментально во всех фазах своего присутствия, которое выступает и отсутствием. Одновременно Аронзон порывает с ситуацией ответственности и выходит из круга экзистенциальных вопросов, чем сохраняет свою личность – она сохраняется как бы в мумифицированном виде («чтобы стать одной из мумий», № 139). Избавленный от времени, автоперсонаж-созерцатель сам становится гипостасисом[608], ипостасью, «я».

15.5. Поэзия как приуготовление к смерти

Вместо того чтобы торопиться самому перед лицом неминуемой смерти, автоперсонаж Аронзона торопит время, а сам сохраняет покой, будто сознавая безуспешность спешки: родившийся приговорен быть смертным. Мотив переживания собственной смерти, в том числе как уже произошедшей, зазвучав уже в начале 1960-х, крепнет вовсе не оттого, что это действительное желание Аронзона. Вслед за классической традицией, за «унылой элегией», за преимущественно ранним Пушкиным, воспевавшим преждевременную смерть как легкое погружение в блаженное состояние «мира волшебного наслажденья» (Пушкин)[609], где ожидает беспечальная жизнь вне телесных забот, персонаж Аронзона устремлен к отказу от собственных телесности, чувственности, приносящих тревогу отцовства:

Возможно, мы бы и завели, затеяли семейное счастье с качелями, детской и с теми ночами, когда дети просятся поспать рядом. Но я не мог осмелиться на деторождение из альтруистических соображений, понимая, что сотворение – акт насильственный, и никто не имеет на него права, ибо воля новорожденного не участвует в процессе, —

говорится в «Отдельной книге» (№ 294). Парадоксальность поэтической позиции Аронзона в том, что он из будущего проецирует раннюю смерть своего героя во вчера, словно досрочно отбирая такую возможность у тех, кто его пережил или переживет, чтобы судить о нем задним числом. И поэт осмысляет раннюю смерть (и краткую жизнь) автоперсонажа, так сказать, «передним числом» – заранее, но как уже свершившийся факт.

С помощью этой точки «ноль», воспринимаемой скорее инопространственно, «гетеротопично»[610], хотя она знаменует ненаступивший момент как прожитый, поэт восстанавливает предшествующую существованию пустоту, которая содержит все отвергнутые существованием «здесь» и «сейчас» возможности, и преодолевает все ограничения, «которыми приходится платить за всякое конкретное существование» [Янкелевич 1999: 100]. Аронзон, кажется, не соглашается с необходимостью строгого предпочтения в альтернативе, как не желает довольствоваться одним-единственным «сейчас» при наличии «всегда», пусть и умозрительного: «И какая это радость / день и вечность перепутать!» (1969, № 164)

В этом совпадении противоположностей (таких же, как жизнь и смерть, начало и конец, время и пространство, сходство и различие, «я» и «ты», «всё» и «ничто») поэт находит общность полюсов, иначе бы возникала линейная длительность без цикличности, и ситуация «вечного теперь»[611] была бы невозможна. Но такое совпадение все равно создает состояние определенности, ограниченности: «и он не я, и я не он» (1969, № 170). Избавление от любой ограниченности дарует та смерть, которая противоположна обычному – «линейному» – ее пониманию: у Аронзона это смерть в рождение, только она несет не утрату, а обретение. Главное, что обретается, – возможность в один момент и быть окруженным, и окружать, причем каждый раз окруженное будет оказываться шире того, чем оно окружено. Не с такой ли асимметрией мы сталкиваемся в программном утверждении: «…мы внутри небес, / но те же неба в нас» («И мне случалось видеть блеск…», № 130)? Точка «ноль», которая может быть расположена вдоль по «коже», позволяет герою пребывать «одновременно» и в этом, здешнем, посюстороннем пространстве – и в том, до- или вне-бытийном, так же как снаружи и внутри с преобладанием второго, внутреннего, в рамках этого поэтического мира бесконечного и бессмертного. Аронзон по-своему разрешает парадокс зеркала: видя себя в отражении, он оказывается способным находиться в одном месте, а видеть себя в другом. Это дает автоперсонажу Аронзона быть везде- и всегда-сущим – в пространстве, которое едва ли возможно, так как объединяет существующее с несуществующим. В таком гетеротопном пространстве автоперсонаж наделяется возможностью быть и «нигде».

В мире Аронзона на первый план и выдвигается некое трудно определимое пространство, схожее с зазеркальем, где ковер природы-сада может быть «свернут в рулон изначальный» (1969, № 128), где каждая вещь, содержа в себе другую, может оказаться чем-то третьим. Как в композиции «Паузы» трудно со всей определенностью сказать, чем обозначены сами паузы – значками или интервалами, шире – что между чем находится; как в ряде рисунков Аронзона часто визуально устанавливается позиция недоумения: кто или что перед нами – Чжуан-Цзы или бабочка, зебра или человек, голова или цветок, так и во всей этой поэзии – пустота или полнота, небо или озеро, сон или явь, жизнь или смерть.

Разрушительное и созидательное время – это смерть, которая, в свою очередь, есть жизнь, но эта жизнь является смертью. Разве это противоречие не говорит о промежуточном характере всего живого? [Янкелевич 1999: 105]

Аронзон подходит к этому промежутку с неожиданной стороны: да, жизнь – промежуток, пауза, и выход из этого интервала дает возможность «озвучить думами и слогом» «иную тишину» (№ 56). Поэт «разыгрывает» собственную смерть – неминуемое как уже произошедшее.

Седакова в эссе о Пушкине делится замечательным наблюдением:

Никто из лириков так мирно не воображал себе мир в собственном отсутствии. Без тоски, без желания вновь явиться (как Лермонтов): с единственной надеждой быть помянутым <..> Пушкин оставляет мир свободным от себя [Седакова 2006: 430].

В большой степени это приложимо и к Аронзону, несмотря на декларируемую им «надежду воскреснуть». По воскресении мир уже не будет прежним, как «чудесный день» не будет знать